Она порылась в карманах шаровар, достала леденец в вощаной бумаге и протянула его мальчику. Тот бочком-бочком, но всё же подошёл за угощением. Из-за деревьев сразу выглянули другие участники этой сцены. Естественно, что леденцов на всех у неё не хватило. Тогда Надежда достала кошелёк и дала каждому по медному пятаку. Это был очень хороший подарок.

Дети, схватившись за полы её чекменя, побежали за ней по берегу пруда, а затем и в деревню. Следом за детьми, крякая и хлопая крыльями, тронулись в путь гуси и утки. Сопровождаемая этим шумным эскортом, Надежда появилась в Холмах как раз вовремя. Трубачи, разъезжая по улице верхом, играли сигнал к вечерней чистке лошадей.

Ночью, лёжа без сна на узкой крестьянской лавке, она обдумывала своё письмо к отцу. Писать решила после присяги, когда уж точно станет солдатом. Самым главным в письме будет конец: «Умоляю вас, любезный батюшка, не отдавайте Чернову моего сына! Я вернусь за ним, когда получу в полку отпуск после нашего похода в Пруссию...»

Рекруты ждали присяги. Многие рассчитывали таким образом освободиться от своего замечательного наставника. Но для Надежды эта акция имела большее значение. Кроме записи в полковой книге и воинского обучения у Батовского, ей хотелось скрепить свой переход к новой жизни настоящей клятвой.

Однако сама церемония присяги прошла довольно обыденно. Рекрутов поставили в строй, приказали поднять вверх правую руку и прочитали текст присяги, который был очень длинным, запутанным и начинался так: «Я обещаюсь всемогущим Богом служить Всепресветлейшему Нашему Царю Государю верно и послушно, что в сих постановленных, также и впредь постановляемых, Воинских Артикулах, что оные в себе содержать будут, всё исполнять исправно...»[16]

Из дальнейшего чтения рекруты с трудом уяснили себе, что отныне они обязаны воевать храбро, противнику сопротивляться сильно, о государственной измене сообщать немедленно, командиров слушаться, казённое добро беречь, из расположения воинской части без разрешения не уходить, и вообще, «во всём поступать, как честному, верному, послушному, храброму и неторопливому солдату надлежит...».

Затем к ним вышел местный священник (за отсутствием полкового) и вынес парадное церковное Евангелие в золотом окладе. С книгой он подходил по очереди к каждому, и надо было, выйдя из строя, стать на одно колено и поцеловать её. Ротмистр Казимирский, одетый по такому случаю в новый мундир с офицерским шарфом на поясе и лядункой на серебряной перевязи через плечо, поздравил их со званием солдата Российской Императорской армии и прочитал распределение по взводам своего эскадрона. Соколов, Вышемирский, Шварц и Сырокумский попали в первый взвод поручика Бошняка, или, говоря иначе, остались под командой Батовского, который был у Бошняка старшим унтер-офицером.

Потом было угощение. Оно состояло из чарки водки, большого куска свежего ржаного хлеба, посыпанного солью, и луковицы. Надежда, предупреждённая заранее, перелила водку в свою маленькую походную фляжечку и отдала её наставнику из старослужащих, «дяде», как их в полку называли, Викентию Семашко. Он явился к ней помогать разбирать солдатское имущество или, может быть, именно затем, чтобы выпить эту дармовую водку, кто его знает...

Но помощь его действительно была нужна. Узел с добром, который Надежда после присяги притащила к себе на квартиру, оказался тяжёлым и большим. В шинель с расстёгнутым хлястиком и связанными узлом полами было уложено много красивых и нужных солдату вещей. Например:

   — суконная тёмно-синяя куртка с фалдами и большим воротником, которую можно было застёгивать на крючки (по-летнему) и на пуговицы (по-зимнему);

   — суконный тёмно-синий довольно широкий кушак на твёрдой, как жесть, подкладке;

   — суконные тёмно-синие парадные панталоны с малиновыми лампасами в два ряда и шириной в вершок каждый ряд;

   — строевая шапка с четырёхугольным верхом, сделанная из картона, проклеенного рыбьим клеем, и по околышу обшитая кожей;

   — султан к ней из белых петушиных перьев высотой в десять вершков;

   — конюшенный мундир, или китель, сшитый из парусины;

   — суконные серые походные рейтузы с чёрной кожей в шагу и на концах штанин, застегивающиеся с каждого бока на восемнадцать пуговиц, обтянутых сукном; короткие сапоги с привинтными шпорами на каблуках;

   — нижнее бельё из полотна: двое портков и три рубахи;

   — два чёрных галстука из сукна;

   — три пары шерстяных носков;

   — две пары портянок;

   — полотенце из холста длиной в два аршина;

   — чёрная лядунка с белой бляхой на крышке и белой перевязью с пришитыми на концах ремешками;

   — портупея из толстой красной юфти; сабля с красным же темляком;

   — суконный серый чемодан;

   — саква для фуража из холста;

   — сухарный мешок;

   — торба с принадлежностями для ухода за лошадью;

   — деревянная фляга, обтянутая жёлтой кожей...

Когда Семашко пришёл к ней, всё это в беспорядке валялось по комнатушке, которую Надежда занимала, а сама она в полном отчаянии стояла перед потускневшим хозяйским зеркалом. Прекрасный коннопольский мундир, украшенный малиновыми лацканами, воротником, обшлагами и выпушками на спинных и рукавных швах, сияющий оловянными пуговицами, был чрезмерно велик ей. Рукава свисали вниз, плечи болтались, на талии между курткой и Надеждой свободно проходил кулак.

   — Что делать, дядя? — повернулась Надежда к Семашко. — Сдавать мундир?

   — Цо? Та не треба, паныч, вам здавать мундиру. Цей згодытесь. Тильки надо зробыть якусь переделку... — заговорил на своём польско-украинско-русском диалекте солдат. Десять лет находился он на русской службе, а русскому языку хорошо не выучился. Впрочем, этого от нижних чинов и не требовали. Твёрдо знать они должны были только слова команд.

   — Нет, тут все перешивать надо, — уныло сказала она. — И рукава, и спинку, и фалды...

   — Не журытесь, паныч. Перешьём за два дни, ежели вы маете гроши.

   — А сколько?

Семашко прищурился. Много брать с однополчанина вроде неловко, а за малую сумму такую работу даже начинать лень. Ничего, пусть москаль заплатит.

   — Два целковых дадите?

Надежда снова оглядела себя в зеркале. Вид ужасный. Ей же не терпелось преобразиться в форменного коннопольца как можно скорей.

   — Согласен!

   — О це добже! — Солдат мигом вытащил из своей фуражной шапки тряпочку с иголками, нитками и булавками и приступил к работе: начал обкалывать и наживлять куртку по-новому прямо на Надежде. Её это не смутило. Под курткой была надета жилетка-кираса.

   — А вы не хуже заправского портного!

   — Та як же ж, паныч! Вже пять разов мундир получал, уси сам и переделывал.

Закончив с курткой, Семашко предложил ей также обколоть и наживить на ней панталоны и походные рейтузы. Но от этого Надежда благоразумно отказалась, сказав, что здесь справится сама, это сделать нетрудно. Затем настала очередь шинели, в ней надо было ушивать плечи и рукава. Потом Семашко занялся портупеей. Он все смелее называл цены, а она — что было делать теперь? — соглашалась.

Наконец дошли до лядунки, которую Надежда бросила под стол. Схватив её за широкую крышку, она вытащила этот предмет амуниции наверх. Здесь по росту надо было подогнать перевязь, и «дядя» уже достал сапожный нож и шило. По его просьбе Надежда надела суму с патронами, заложенными в восемнадцать специально высверленных гнёзд в деревянной колодке. Ох и тяжела была лядунка, сшитая из толстой юфти!