Но когда на грудь Надежде легла и аккуратно её прикрыла, протянувшись от левого плеча вниз, под правый локоть, лядуночная перевязь шириной с её ладонь, тоже сделанная из толстой кожи, гладкой снаружи и шершавой изнутри, Надежда сразу поняла, что это — та самая вещь, которой ей тут давно не хватало. Ведь бывали у неё минуты, когда она чувствовала себя совершенно беззащитной в полку, среди мужчин. Она даже допускала мысль о том, что при нечаянном разоблачении солдаты могут сделать с ней всё, что захотят. Теперь появился ещё один способ скрыть, защитить своё женское естество, и она обрадовалась.
Надежда сказала Семашко, что перевязь и лядунка — очень удобные и очень красивые и посему она будет носить на себе эти предметы амуниции всегда, а также содержать их в наилучшем состоянии. Семашко объяснил, что для этого суму с патронами надо регулярно натирать воском, перевязь — выбеливать при помощи клея и мелко натёртого мела, полируя её затем до блеска свиным зубом.
Ни клея, ни мела, ни свиного зуба, ни толчёного кирпича, которым чистили клинок и эфес сабли, ни сала, нужного для ухода за конской амуницией, ни воска — ничего такого у Надежды не имелось. Солдат должен был все эти принадлежности покупать на свои деньги, и «дядя» Викентий предложил ей доставить коробку с нужными материалами за небольшую сумму, но серебряными монетами. Она покорно открыла кошелёк.
Вот Семашко взял в руки её казённые сапоги, сказал, что за пять рублей он готов их переделать, и тут терпение её кончилось. Надежда знала, что новые солдатские сапоги без шпор стоили всего два рубля. Быстро выставила она вон своего наставника, и он ушёл с узлом её вещей, усмехаясь в усы. Превращение рекрута Соколова в настоящего солдата доставило ему немалую выгоду, а к вопросу о сапогах паныч ещё вернётся, Семашко в этом не сомневался...
На подгонку обмундирования рекрутам было дано три дня, затем учебная команда Батовского собралась вместе последний раз. Люди были уже одеты в строевые шапки, тёмно-синие куртки, походные рейтузы, при кушаках и лядунках. Унтер-офицеру предстояло проверить внешний вид «товарищей» и вручить им белые шерстяные эполеты с бахромой и главное украшение коннопольца — сплетённый из бело-синих шерстяных нитей длинный шнур, имеющий на концах плоские кисти и называемый китиш-витишем.
Медленно обходя строй, Батовский отпускал по поводу изменившейся внешности своих учеников разные замечания весьма добродушного свойства. Так он дошёл до левого фланга, то есть до Надежды, и здесь остановился как громом поражённый.
— Соколов! — крикнул он. — Пять шагов вперёд... Шагом марш! Кругом!
Надежда чётко выполнила все команды и очутилась лицом к лицу со своими однополчанами. Она уже начала догадываться, что, по-видимому, совершила серьёзный проступок, надев под рейтузы вместо выданных ей форменных сапог, очень больших и тяжёлых, свои старые сапожки из опойки. Все утро она намазывала их ваксой, стараясь придать им хоть какое-то сходство с казённой обувью, но результат вышел плачевный. Батовский с ходу её разоблачил.
— Не ожидал от тебя, Соколов, — грозно начал унтер-офицер перед замершим от страха строем. — Ты кто есть? Ты солдат или деревенская баба, которая лепит на себя всё, что под руку попадёт?.. Униформ дан тебе самим государем императором, а ты посмел сапоги менять? Ты знаешь, что за это бывает?
— Никак нет, господин унтер-офицер! — отрапортовала она.
— Двести шпицрутенов! — произнёс Батовский и замолчал, вглядываясь в побледневшее лицо «товарища» Соколова.
Его выступление сейчас имело цели педагогические, а не карательные, тем более что подвергать дворян телесным наказаниям было запрещено. Но напоследок он должен был преподать хороший урок новобранцам о том, как надо относиться к форменной одежде, которую они получили.
— Двести шпицрутенов, — повторил унтер-офицер в гнетущей тишине и добавил: — Или пять суток ареста! Но, учитывая твоё рвение к службе и всегдашнюю старательность, отменяю это наказание. Марш на квартиру переобуваться... И чтобы впредь никто из вас, — он обвёл строй суровым взглядом, — не смел допускать ничего подобного!..
Так завершилось довольно спокойное пребывание Надежды в учебной команде и началась жизнь строевого солдата со всеми своими плюсами и минусами.
Прежде всего пришёл конец её казачьему чекменю. Одеваться в какую-либо другую одежду, кроме форменной, солдаты не имели права, и по совету Викентия Семашко Надежда разрезала чекмень на куски, нужные для будущей починки коннопольской куртки, благо цвет их совпадал. С концом чекменя закончились и её вольные визиты к Казимирскому. Не полагалось нижнему чину, даже из дворян, обедать у командира эскадрона. Теперь она видела ротмистра только на строевых эскадронных учениях, как пеших, так и конных, которые проводились на большом поле за деревней.
День у Надежды теперь начинался не встречей с унтером Батовским, а работой на конюшне. В парусиновых кителях и фуражных шапках солдаты в пять часов утра приступали к утренней чистке лошадей. Надежда тоже приходила к Алкиду с щёткой и скребницей в руках. Затем в седьмом часу утра лошадям давали воду, в начале восьмого часа — овёс: вешали на шеи торбы из толстого холста.
К десяти часам утра надо было переодеться в строевой мундир и шапку, заседлать лошадь по-учебному, то есть без вальтрапа, чемодана, саквы и прочих тяжестей, и выезжать вместе со всеми на взводные учения в поле. После распределения по взводам индивидуальное обучение рекрутов считалось завершённым. Новобранцев ставили в общую шеренгу, обычно между опытными кавалеристами.
По-первости Надежда тут хлебнула лиха и вспоминала слова Казимирского о том, что нижним чинам на своих лошадях служить не дозволяется. Её товарищи по учебной команде получили коней, уже обученных ходить в сомкнутом строю, а Алкид в жизни ничего такого не видывал. Как только слева и справа от него очутилось по лошади и звякнули стремена трёх всадников, столкнувшись между собой при езде «колено о колено», он поднялся на дыбы, заржал и рванул вперёд. Напрасно Надежда натягивала повод, прижимала шенкеля, кричала: «Алкид, оп-па!» Он нёс её по полю, закусив удила, до самой кромки леса и остановился лишь у деревьев.
Много интересных выражений о себе и своей лошади услышала она, вернувшись к первому взводу и попытавшись встать на своё место в первой шеренге. Алкид опять не хотел идти рядом с Рассветом, каурым жеребцом её наставника Викентия Семашко. Неповиновение одной лошади, как правило, служит дурным примером для остальных, и Батовский рассердился не на шутку.
— Соколов! — рявкнул он. — Что за козёл у тебя под седлом?! Или управляй им, или езжай на конюшню навоз отбивать! Щенок ты этакий...
— Слушаюсь, господин унтер-офицер! — со слезами на глазах ответила Надежда, поворачивая своего верного друга.
Да и что ей было делать, если Алкид за это время, попятившись из строя, успел лягнуть коня задней шеренги, стоявшего за ним.
— Я вас научу строевой конной службе! — Унтер огрел непокорного жеребца своей тростью, которую во время езды вешал на темляк на правую руку. — И тебя, Соколов, и этот мешок со вчерашним дерьмом!..
Но руганью лошадь не исправишь. Надо было на ходу учить Алкида новой для него премудрости. Тут ей помогли Вышемирский и Семашко. Потихоньку да полегоньку начали они ездить во дворе конюшни втроём, поставив Алкида в середину. Злился он необычайно. На первой же съездке перекусил щёчный ремень на оголовье Соловья, мерина красивой соловой масти, на котором сидел Вышемирский. Пришлось Надежде заплатить шорнику за ремонт, а своим коллегам выставить угощение за неурочные занятия.
Неделя прошла, и Алкид понял хитрость ратного построения лошадей в поле. На шагу, на рыси, на коротком галопе они должны были идти, прижавшись одна к другой, так, что шеренга всадников образовывала как бы живую стену. Не нарушая целостности этой стены, её равнения, взвод поручика Бошняка учился делать повороты направо по так называемой твёрдой оси. Левофланговые при этом заезжали во всю прыть, правофланговые — одерживали, люди в середине шеренги следили за теми и другими, выбирая нужный аллюр. В результате обе взводные шеренги оказывались лицом не к лесу, а к деревне, не изменив ни места солдат в строю, ни дистанции между ними.
