Итак, я сделал шаг назад, потом другой – никто из них не пытался «препятствовать мне. И тут я вспомнил о „Терминус Эст“. Я клял бы себя всю жизнь, если бы оставил меч даже ради спасения собственной жизни в самой жестокой битве. Выйти отсюда безоружным – нет, этого я не мог вынести. Я начал осторожно продвигаться вперед, надеясь в сиянии Когтя заметить отблеск клинка.

При моем движении лица странных уродливых людей просветлели. По их выражению я понял: они надеются, что я останусь с ними, и Коготь с его синим сиянием тоже останется с ними навсегда. Сколь ужасным все это кажется теперь, когда я вывожу слова на бумаге, но тогда я не испытывал никакого ужаса. Несмотря на их звериный облик, на каждом лице я узрел выражение благоговения и подумал тогда (да и теперь так думаю), что если эти люди подземных городов Урса в чем-то и уступают нам, то во многом другом они, наделенные благодатью животного простодушия, лучше, чем мы.

Я шарил взглядом по всему ручью, от берега до берега, но ничего не видел, хотя мне казалось, что Коготь разгорается все ярче и ярче, пока, наконец, каждый острый выступ на своде пещеры не стал отбрасывать четкую угольно-черную тень. В конце концов я крикнул скорчившимся фигурам:

– Мой меч… Где мой меч? Кто из вас взял его?

Мне не пришло бы в голову заговорить с ними, если бы я не был вне себя от страха потерять меч, но, казалось, меня поняли. Они начали что-то бормотать друг другу и, не поднимаясь, показывать мне жестами, что не собираются больше нападать на меня. Многие протягивали свои дубинки и копья с костяными наконечниками.

Потом, заглушая журчание воды и бормотание обезьянолюдей, послышался новый звук, и в мгновение ока все затихли. Если бы великан-людоед вгрызался в самое основание мира, скрежет его зубов не отличался бы от этого звука. Русло ручья под моими ногами задрожало, а вода, такая прозрачная прежде, замутилась от ила, будто по ней пролегла дымчатая лента. Далеко внизу кто-то шагнул – так могла бы тронуться с места башня в Судный День, когда, как сказано, все города Урса двинутся в путь, чтобы встретить восход Нового Солнца.

И еще один шаг.

Обезьянолюди тут же поднялись и, пригнувшись к земле, бросились в дальний конец пещеры, беззвучно и быстро, как стая летучих мышей. С ними ушел и свет. Казалось, как я в глубине души и подозревал, Коготь светил для них, но не для меня.

Из недр земли донесся третий шаг, а вместе с ним погас последний луч, но в это мгновение, в последнем отблеске, я заметил на дне «Терминус Эст». Я нагнулся, сунул Коготь обратно в сапог и поднял меч. И вдруг осознал, что моя рука вновь обрела былую силу.

Послышался четвертый шаг. Я повернулся и бросился бежать, нащупывая дорогу концом меча. Думаю, теперь я могу сказать, что за существо, обитающее в сердцевине мира, проснулось подо мною. Но тогда я этого не знал, как не знал и того, что его пробудило: рев ли обезьянолюдей, свет Когтя или еще что-нибудь. Я понял только, что глубоко под нами есть нечто, обратившее в бегство обезьянолюдей, невзирая на их ужасный облик и огромную численность, так же легко, как ветер уносит искры костра.

Когда я вспоминаю, сколько времени мне потребовалось, чтобы вернуться по туннелю к выходу, мне кажется, что прошло больше стражи. Полное спокойствие – не мой удел, ибо душу мою непрерывно терзает безжалостная память. Но тогда я, несомненно, находился в том состоянии предельного возбуждения, когда кажется, будто три шага тянутся полжизни. И, уж конечно, я был напуган. С той поры как я вышел из мальчишеского возраста, меня никогда не называли трусом, и многие отдавали должное моей храбрости. Я не колеблясь выполнял долг служения нашей гильдии, бился один на один и участвовал в массовых сражениях, взбирался на неприступные горные вершины, несколько раз едва не утонул. Но я уверен – разница между теми, кого называют храбрецами, и теми, на ком поставлено клеймо трусости, заключается лишь в том, что последние испытывают страх заранее, перед опасностью, а первые – после.

Очевидно, никто не может испытывать страха непосредственно в минуты большой и неотвратимой опасности: разум слишком сосредоточен на действиях, необходимых, чтобы встретить ее или избежать. Таким образом, трус является трусом, поскольку осознает свой страх слишком рано. Люди, которых считают трусливыми, могут поражать своей храбростью, если не предупредить их об опасности заранее.

Например, мастер Гурло, которого в детстве я считал человеком беззаветной храбрости, был, без сомнения, трусом. В то время, когда Дротт был капитаном учеников, мы с Рошем по очереди прислуживали мастеру Палаэмону и мастеру Гурло. Однажды вечером мастер Гурло отдыхал в своей келье. Он велел мне остаться, чтобы наполнять его чашу, и разоткровенничался:

– Эй, парень, ты знаешь эту клиентку по имени Ия? Дочь армигера, довольно хорошенькая.

Будучи учеником, я почти не имел дела с клиентами. Я покачал головой.

– Она приговорена к поруганию. Я не имел никакого понятия, о чем он говорит, и потому ответил:

– Да, мастер.

– Это самая оскорбительная кара, которой можно подвергнуть женщину. Или мужчину. Половой акт с палачом. – Он постучал себя в грудь и, вскинув голову, взглянул на меня. По сравнению с туловищем его голова была непропорционально маленькой, и если бы он носил рубашку или сюртук (чего, конечно, никогда не делал), то казалось бы, будто его одежда с подкладными плечами.

– Да, мастер.

– Почему бы тебе не проделать это вместо меня? Ты молодой парень, в самом соку. Только не говори мне, что ты еще не оброс шерстью где следует.

Наконец я понял, о чем идет речь, и сказал, что вряд ли такое разрешается, ведь я всего лишь ученик, но если он прикажет, я готов повиноваться.

– Еще бы ты не повиновался. Она не так плоха, знаешь ли. Только долговяза, а я не люблю высоких. Наверняка в этой семейке замешался какой-нибудь экзультант.

Как говорят, кровь делает свое дело, хотя только нам, пожалуй, известно, что это значит на самом деле. Ну как, хочешь это сделать?

Он протянул чашу, а я наполнил ее вином.

– Если изволишь приказать, мастер.

На самом деле, при мысли об этом я чувствовал величайшее возбуждение – я еще никогда не обладал женщиной.

– Да нет, тебе нельзя,. Придется мне. Ведь все узнают. Да и потом, я должен засвидетельствовать наказание – подписать бумагу. Вот уже двадцать лет я – мастер гильдии и подделывать бумаги не стану. Может, ты думаешь, мне это не под силу?

Подобное предположение у меня никогда не возникало, как никогда не возникало обратное (о том, что он еще сохранил мужскую силу) – относительно мастера Палаэмона, чьи седые волосы, согбенные плечи и линзы на глазах наводили на мысль, что он так и родился дряхлым стариком.

– Вот, смотри, – сказал мастер Гурло и стал приподниматься со стула. Он принадлежал к тем людям, которые могут держаться на ногах и внятно говорить даже в состоянии сильного опьянения. Он уверенно направился к комоду и достал оттуда синий фарфоровый сосуд. Мне на мгновение показалось, что он вот-вот его уронит.

– Это редкое и сильное средство. – Он снял крышку и показал мне темно-коричневый порошок. – Никогда не подводит. Рано или поздно тебе придется его попробовать, так что знай. Надо брать ровно столько, сколько уместится у тебя под ногтем, понимаешь? Если возьмешь больше, два дня не сможешь показываться на людях.

Я сказал:

– Буду помнить, мастер Гурло.

– Конечно, это яд. Все снадобья – яд, а это самое лучшее. Если проглотишь вот столько, прощайся с жизнью. И нельзя принимать второй раз, пока не сменится луна, ясно?

– Может, вам попросить Брата Корбиниана отмерить дозу, мастер?

Брат Корбиниан был нашим аптекарем. Я боялся, что мастер Гурло возьмет и проглотит столовую ложку порошка прямо у меня на глазах.

– Мне? Мне это ни к чему.

Он с презрительным видом закрыл крышку и сунул сосуд на полку.