Поскольку гора, к которой мы направлялись, стояла севернее и, следовательно, отбрасывала тень на покрытую густым лесом седловину, лианы по ту сторону не росли. Неяркая зелень листьев сделалась еще бледнее, погибшие деревья встречались все чаще, лес становился более низкорослым. В куполе из переплетенных крон, под которым мы шли целый день, появился просвет, шагов через сто – еще один, и вот наконец открылось небо.

Затем перед нами предстала гора, да так близко, что ее уже трудно было принять за гигантского человека. Но склоны тяжелыми складками ниспадали из-под густых облаков – и то были высеченные из камня складки его одежды. Как часто, поднимаясь ото сна, он, наверное, надевал их, не подозревая, что они будут запечатлены здесь на века – столь огромными, что человеческий взгляд окажется не способным охватить их разом.

Назавтра около полудня мы снова обнаружили воду, и больше на этой горе вода нам не встречалась. От мяса, оставленного мне Касдо, осталось всего ничего. Я поделил эти жалкие остатки, и мы напились из ручья, вытекавшего из-под земли тоненькой струйкой, не шире моего большого пальца. Отсутствие воды показалось мне странным: ведь на вершине и склонах горы я видел так много снега; позже я обнаружил, что там, где снежный покров кончался и откуда с приходом лета могли бы устремиться талые воды, снег был начисто сметен ветром. Но выше белые сугробы накапливались веками.

Наши одеяла пропитались росой, и мы расстелили их на камнях для просушки. Хотя день был пасмурный, сухой горный ветер высушил их за стражу-другую. Я знал, что ночь нам предстояло провести высоко на склонах – как я уже ночевал, когда бежал из Тракса. Грядущее наступление ночи ничуть не угнетало меня. Не столько потому, что мы уходили от опасностей, с которыми пришлось столкнуться в лесах, сколько из-за ощущения оставленной позади мерзости. Я чувствовал скверну на себе и надеялся, что холодный ветер гор очистит меня. Некоторое время я не осознавал причины этого чувства; позже, когда начался крутой подъем, я догадался, что меня мучили воспоминания о том, как я лгал колдунам, вслед за ними притворяясь, будто обладаю огромным могуществом и посвящен в великие таинства. Эта ложь была оправданной – она помогла мне спасти свою жизнь и жизнь малыша Северьяна. И все же, прибегнув к ней, я уронил свое достоинство. Мастер Гурло, которого я возненавидел незадолго до ухода из гильдии, лгал часто; и теперь я не знал, была ли его лживость причиной моей ненависти, или же я ненавидел ложь потому, что лгал он.

И все же у мастера Гурло было надежное оправдание, наверное, более надежное, чем у меня. Он лгал во имя сохранения гильдии, ради расширения ее казны: в отчетах, представляемых разным чиновникам, он преувеличивал наши заслуги и скрывал ошибки. Поступая так, он, по сути будучи главою гильдии, ратовал за упрочение собственного положения – это не вызывало сомнений, – но также и за мое продвижение, и Дротта, и Роша, и Эаты, и всех учеников и подмастерьев, которым предстояло унаследовать более высокий пост. Если б он был просто тем ограниченным, жестоким человеком, за которого себя выдавал, я знал бы наверняка, что он использует ложь исключительно в личных целях. Но я понимал, что это не так; возможно, многие годы он, как я теперь, занимался самокопанием.

Я не мог с уверенностью сказать, что действовал ради спасения маленького Северьяна. Когда он убежал, мне, наверное, следовало не сдавать меч, а вступить в бой – так было бы лучше для него. Я единственный, кому моя послушная капитуляция принесла непосредственную выгоду: вступи я в бой, я мог быть убит. И когда я бежал из подземелья, меня в равной мере заботило и возвращение «Терминус Эст», и спасение маленького Северьяна; за мечом я возвращался и в шахту обезьянолюдей, когда мальчика со мною не было. Без меча я бы превратился в обычного бродягу.

Минула стража, оставив мои размышления позади, и теперь я карабкался по отвесной скале с мечом и мальчиком на спине, так и не решив для себя, насколько каждый из них мне нужен. К счастью, я был бодр, а подъем не особенно труден, и, добравшись до вершины, мы оказались на старой дороге.

Мне приходилось бывать во многих странных местах, но нигде я не испытывал столь сильного ощущения аномалии. По левую руку, шагах в двадцати, эта широкая дорога обрывалась, срезанная оползнем; перед нами она простиралась безупречно ровная, как в тот день, когда была построена, – гладкая черная каменная лента вилась наверх по колоссу, чье лицо было скрыто за облаками.

Я опустил мальчика на землю, и он крепко вцепился мне в руку.

– Мама говорила, что по дорогам ходить нельзя, тут солдаты.

– Права твоя мама, – ответил я. – Но она собиралась спускаться под гору, где находятся солдаты. Когда-то они наверняка были и здесь, но умерли задолго до того, как самое крупное дерево этой чащобы пустило росток.

Мальчик продрог, я дал ему одеяло и показал, как в него заворачиваться и придерживать края, чтобы получился плащ. Случайному очевидцу мы бы показались одной маленькой серой фигуркой с непропорционально огромной тенью.

Мы вошли в туманное марево, и я удивился, что на такой высоте вообще может быть туман. Лишь когда мы поднялись выше и сверху поглядели на залитую солнцем пелену, я увидел, что это было облако, одно из тех, что казались такими далекими с седловины.

Да и сама седловина, что лежала теперь внизу, на тысячи кубитов возвышалась над Нессусом и устьем Гьолла. Как же Далеко я забрел, что в здешних краях леса могли расти на такой высоте; я был почти у пояса Урса, где всегда стоит лето и лишь в горах меняется климат. Если бы я отправился на запад, прочь от этих гор, то, по словам мастера Палаэмона, я очутился бы в таких тлетворных тропических джунглях, насыщенных влажными испарениями и кишащих насекомыми, что лес, оставленный нами позади, в сравнении с ними показался бы раем. Но и там я обнаружил бы печать смерти, ибо хотя солнце и посылало на них свои лучи столь же обильно, как на любой другой участок Урса, их мощь была все же не той, что в прежние времена. Ледник полз на юг, и растительность умеренного пояса отступала; тропические же деревья вымирали, освобождая пришельцам пространство.

Пока я смотрел вниз на облако, мальчик шел вперед. Потом он обернулся и, глядя на меня сияющими глазами, крикнул:

– Кто построил эту дорогу?

– Несомненно, те же рабочие, что высекли на горе изображение человека. Они наверняка были весьма многочисленны и имели более мощные машины, чем те, что известны нам. И все-таки нужно же им было как-то увозить сколотый камень. Когда-то по этой дороге грохотали тысячи телег и повозок.

Я недоумевал: ведь железные колеса таких телег режут даже прочные мостовые Тракса и Нессуса, а эта дорога были гладкой, словно отшлифованной. По ней гуляли только солнечные лучи да ветер.

– Смотри, Большой Северьян! Там рука!

Мальчик указывал на отрог высоко над нашими головами. Я вытянул шею, но поначалу ничего нового не увидел все та же серая стена недружелюбных скал. Вдруг в конце с на солнце что-то сверкнуло. Все сомнения рассеялись: я видел золото, и золото это, как я сразу же понял, было кольцом Под ним я увидел большой палец, мертвым камнем лежащим вдоль скалы; этот палец в длину достигал сотни шагов, прочие же возвышались над ним словно горы.

Денег у нас не было, и я понимал, сколь важно нам их иметь, когда в конце концов нам придется спуститься на обитаемые земли. Если меня все еще разыскивали, золото могло направить преследователей по ложному пути. К тому же золото поможет купить малышу Северьяну место ученика какой-нибудь хорошей гильдии, ибо бродить со мной все время он, разумеется, не мог. Я предположил, что огромное кольцо было каменным и лишь сверху покрыто пластинками золота; но и в этом случае площадь этих пластинок была такова, что если их сорвать и скатать вместе, кусок получился бы немалый. Тщетно я гнал от себя мысль, что не могли тоненькие пластинки сохраниться через столько веков. Они давно должны были отстать, отвалиться. Если же кольцо представляло собой цельный кусок чистого золота, то это могло стоить целое состояние; однако за все богатства Урса нельзя было купить это могучее изваяние, а тот, кто заказал его, вероятно, владел несметными сокровищами. Даже если кольцо и не было золотым до самого пальца, толщина металла все равно поражала воображение.