– Куда? – спросил я.

Доркас вздрогнула и макнула кусочек хлеба в миску с дымящимся супом.

– Не знаю. Мне было все равно. Просто – так хорошо было идти с тобой и знать, что я забочусь о тебе, как ты заботился обо мне перед тем, как мы сорвали аверн. Но наступила ночь, и я замерзла – ужасно замерзла. Я укутала тебя плащом поплотнее и застегнула его спереди, и ты, казалось, не мерз, потому я завернулась в твою накидку. Платье мое совсем развалилось…

– Помнишь, – сказал я, – там, в харчевне, я собирался купить тебе новое?

Она покачала головой, разжевывая хрустящую корочку.

– Знаешь, кажется, я давным-давно ничего не ела. Желудок очень болел – я из-за этого пила вчера вино… А теперь стало лучше. До этого я даже не понимала, насколько ослабела…

Но мне не хотелось нового платья. Носить его пришлось бы долго, и оно постоянно напоминало бы мне о вчерашнем дне. Давай лучше купим платье сегодня, если ты не передумал. Оно будет напоминать мне этот день – день, когда думала что ты умер, а оказалось, что с тобою все хорошо».

Как бы там ни было, мы все же вернулись в город. Я надеялась отыскать какое-нибудь место, где можно было бы уложить тебя в постель, но вокруг были только большие особняки с террасами и балюстрадами. Тут к нам подъехали солдаты и спросили, не казнедей ли ты. Я не слышала раньше этого слова, но помнила, что ты говорил о себе, и сказала им, что ты палач, – солдаты всегда казались мне сродни палачам, и я была уверена, что они нам помогут. Они хотели было усадить тебя в седло, но ты не мог удержаться. Тогда они привязали несколько плащей между двух копий и уложили тебя на них, а концы копий вдели в стремена двух лошадей. Один предложил взять меня в седло, но я отказалась и всю дорогу шла рядом и говорила с тобой, только ты, кажется, не слышал…

Она допила суп.

– А теперь я тоже хочу тебя спросить. Когда я мылась там, за ширмами, то слышала, как вы с Агией шептались о какой-то записке. А потом ты разыскивал кого-то в харчевне. Расскажешь, что произошло?

– Почему же ты не спрашивала об этом прежде?

– Из-за Агии. Я не хотела, чтобы она знала то, что! удалось узнать тебе.

– Да ведь она вполне могла и сама додуматься до всего, до чего мог бы додуматься я. Я не слишком-то хорошо знал ее – честно говоря, я, кажется, тебя знаю гораздо лучше, – но все же знаю ее достаточно, чтобы понимать, что она гораздо сообразительнее меня.

Доркас покачала головой.

– Нет. Она из тех женщин, у которых прекрасно получается придумывать загадки, но не разгадывать те, что придуманы не ими. Пожалуй, она мыслит… как бы это сказать… обиняками. И проследить ход ее мыслей не сможет никто. О таких женщинах говорят, что они мыслят по-мужски, но на самом деле их мышление похоже на мужское еще меньше, чем мышление прочих женщин.

Они просто мыслят не по-женски. Да, ход их мыслей тяжело проследить, но это вовсе не говорит об их сообразительности или же глубине ума.

Я рассказал о записке и о том, что в ней было написано, упомянув, что, хоть записка и была уничтожена, я скопировал ее на листе бумаги из харчевни и притом обнаружил, что бумага и чернила – те же самые.

– Значит, кто-то написал ее прямо там, – задумчиво проговорила Доркас. – Видимо, один из слуг – он назвал конюха по имени. Но что это все могло значить?

– Понятия не имею.

– Я могу догадаться, отчего ее положили именно на то место. Там, на этой кушетке, сначала сидела я. Ты не помнишь – официант, принесший поднос, поставил его на стол до того, как я ушла мыться, или после?

– Я помню абсолютно все, – сказал я. – Кроме прошлой ночи. Агия села в кресло, ты – на кушетку, а после я сел рядом с тобой. Я нес аверн, привязанный к жерди, и меч, и прежде чем сесть, положил жердь с аверном за кушетку. Затем пришла служанка с водой и полотенцами для тебя, потом она вышла и вернулась, принеся мне масло и ветошь…

– Ты, кажется, дал ей что-то, – заметила Доркас.

– Да, я дал ей орихальк, чтобы она принесла ширму. За эти деньги ей, наверное, приходится работать целую неделю… В общем, ты ушла мыться, а вскоре после этого харчевник привел официанта с подносом.

– Вот, значит, почему я ее не видела… Но официант, должно быть, понял, где я сижу, потому что больше свободных мест не было. Он оставил записку под подносом в надежде, что я найду ее, когда вернусь. Еще раз – с чего там начиналось?

– «Эта женщина была здесь раньше. Не верь ей».

– Значит, записка предназначалась мне. Будь она для тебя, там было бы определенное указание на меня или Агию. Хотя бы по цвету волос… Если бы она была адресована Агии, ее положили бы на другой край стола – так, чтобы ее нашла она.

– Значит, ты напомнила кому-то его мать…

– Да.

На глазах Доркас снова выступили слезы. – Но ты еще слишком молода, чтобы иметь ребенка, который в состоянии написать подобную записку…

He помню.

С этими словами она спрятала лицо в широких складках накидки.

Осмотрев меня и решив, что в лечении нет нужды, дежурный лекарь попросил нас покинуть лазарет – мой плащ и меч, как он выразился, «отрицательно влияли на прочих пациентов».

На противоположной стороне того здания, где я обедал с солдатами, нашлась лавочка, с товарами, отвечавшими всем их надобностям. Среди поддельных драгоценностей и прочих безделок, какие солдаты обычно дарят своим возлюбленным, была там и женская одежда. Хотя кошелек мой и был сильно истощен ужином в харчевне «Утраченная Любовь», куда мы так и не вернулись, я смог купить Доркас зимар.

Неподалеку от лавки был вход в Зал Правосудия, перед которым собралась толпа человек в сто. Завидев мой плащ цвета сажи, собравшиеся начали подталкивать друг друга локтями, указывая на меня, и мы вновь отступили на двор, полный горячих боевых коней. Там нас и разыскал бейлиф из Зала Правосудия – величественный человек с высоким, белым, как кувшин, лбом.

– Ты – казнедей, – сказал он. – И мне было сказано, что ты достаточно искушен в своем ремесле, чтобы отправлять обязанности такового.

Я ответил, что сегодня же могу сделать все необходимое, если его начальство того требует.

– Сегодня? Нет, это невозможно. Слушание будет закончено только вечером.

Я заметил, что он, видимо, нимало не сомневается в том, что подсудимый будет признан виновным, если пришел убедиться в моей пригодности к совершению казни.

– О невиновности не может быть и речи – в конце концов, девять человек погибли, и он был схвачен с поличным. Поскольку он не принадлежит к высшим сословиям и не занимает видного общественного положения, возможность помилования либо апелляции также исключена. Приговор трибунала будет объявлен завтра поутру, посему ты понадобишься не раньше полудня.

Опыта общения с судьями или судебными чиновниками у меня не было (наших пациентов всегда присылали прямо в Цитадель, а с чиновниками, приезжавшими порой для получения справок относительно того или иного дела, всегда беседовал мастер Гурло). Вдобавок мне не терпелось впервые самостоятельно выполнить работу, к которой меня так долго готовили, и потому я спросил, отчего бы хилиарху не устроить казнь при свете факелов еще ночью.

– Как можно? Он должен подобающим образом обдумать и взвесить свое решение! Иначе – как это будет выглядеть? И без того уже множество народу считает, будто военные власти слишком торопливы и даже своенравны! Сказать по чести, гражданский судья, вероятно, ждал бы с неделю, и делу это пошло бы только на пользу – времени было бы достаточно для того, чтобы открылись какие-либо обстоятельства, представляющие дело в ином свете. Конечно, этого не случилось бы – но тем не менее…

– Выходит, завтра после полудня, – сказал я. – Нам потребуется квартира для ночлега. К тому же, мне нужно осмотреть плаху и эшафот и подготовить пациента. Мне нужно письменное разрешение на встречу с ним?

Бейлиф спросил, не можем ли мы переночевать в лазарете. Я покачал головой, и тогда все мы отправились в лазарет, где бейлиф принялся ругаться с дежурным лекарем, который, как я и предполагал, отказался предоставить нам кров еще на одну ночь. Засим последовал долгий спор с нестроевым унтером зенагия, который объяснил, что нам никак невозможно ночевать в казармах с солдатами, а если мы воспользуемся одной из комнат, зарезервированных для высших чинов, в ней после этого никто не захочет жить. В конце концов для нас очистили крохотную кладовку без окон и принесли туда две кровати и еще кое-какую (изрядно, надо заметить, попользованную) мебель. Оставив там Доркас, я убедился, что не наступлю на прогнившую доску в самый ответственный момент и что голову пациента не придется отпиливать, уложив его на собственное колено, и, согласно нашим традициям, отправился в камеры – представиться пациенту.