– Все зависит от твоего желания. Лодку спускают на воду, а дальше дело за рекой.

– Не в твоих привычках так говорить, Северьян. Во всяком случае, на тебя это не похоже. Так, пожалуй, сказал бы твой друг Иона, судя по тому, как ты о нем отзывался. Кстати, ты не первый, кто зашел меня проведать. Здесь был наш Друг Гефор – твой друг, по крайней мере. Тебе не кажется это забавным? Прости, я только хотела переменить тему.

– Он получает от этого удовольствие. Получает удовольствие, глядя на меня.

– Как и тысячи других, когда ты вершишь публичную казнь. Да и ты сам.

– Они приходят испытать ужас, чтобы потом иметь возможность поздравлять себя с тем, что еще живы. А еще потому, что любят щекотать себе нервы и пребывать в напряженном неведении, не отменят ли смертный приговор и не случится ли что-нибудь непредвиденное. Я же получаю удовольствие, демонстрируя свое мастерство – это единственное, что я действительно умею, – мне нравится исполнять все с таким совершенством. Но Гефор приходит за другим.

– Увидеть боль?

– Боль, да, но и кое-что еще.

– А знаешь, ведь он готов молиться на тебя. Мы с ним долго беседовали, и я думаю, он пойдет в огонь, стоит тебе только приказать. – Наверное, я переменился в лице, потому что она добавила: – Я вижу, тебе делается нехорошо от всех этих разговоров о Гефоре. Хватит нам и одного больного. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Тебе сейчас хуже, чем мне. Но, думая о Гефоре, я всегда вижу его таким, каким однажды видел с эшафота: рот открыт, а глаза…

Она нервно поежилась.

– Да-да, эти глаза, я видела их сегодня. Мертвые глаза, хотя, наверное, мне бы не пристало так говорить. Глаза трупа. Когда в них смотришь, кажется, что они неподвижны и сухи, как камни.

– Вовсе нет. Когда я стоял на эшафоте в Сальтусе, я глянул вниз и заметил Гефора: взгляд его беспокойно метался. Но тебе его взгляд показался безжизненным и напомнил глаза трупа. Неужели ты никогда не смотрелась в зеркало? Твои глаза не похожи на глаза мертвой.

– Наверное. – Доркас помолчала. – Когда-то ты говорил, что они прекрасны.

– Разве тебя не радует жизнь? Даже если мертв твой муж, даже если умер ребенок, и дом, в котором ты жила, превратился в груду камней, – даже если все это так, неужели для тебя не счастье снова оказаться здесь? Ты ведь не призрак, не дух, подобно тем, что мы видели в разрушенном городе. Взгляни же в зеркало. Или посмотри мне в лицо, в лицо любого мужчины, и ты увидишь, какая ты на самом деле.

Доркас медленно села на кровати; это стоило ей больших усилий, чем когда она приподнималась выпить вина, но в этот раз она спустила ноги на пол, и я увидел, что под тонким одеялом на ней ничего нет. Кожа Иоленты до болезни была безупречна – гладкая и эластичная, как сливочный крем. Кожа Доркас была испещрена крошечными золотыми веснушками, а сама она была так худа, что я всегда чувствовал ее кости; и все же, в своем несовершенстве, она была желанней Иоленты со всеми соблазнами ее плоти. Сознавая, сколь непростительно было бы взять ее, даже просить ее отдаться мне сейчас, когда она так больна, а я вот-вот ее покину, я все же чувствовал, как растет во мне желание. Сколь сильно ни любил бы я женщину – или сколь мало, – жажда обладания особенно велика во мне тогда, когда обладание уже невозможно. Но мои чувства к Доркас были и глубже, и сложнее. Она стала, пусть на короткое время, моим самым близким другом – ближе я никогда не имел, и наша близость, от неистовой страсти в переоборудованной под жилище кладовой в Нессусе до бесконечно долгих ленивых игр в спальне Винкулы, превратилась в особое проявление дружбы, а не только любви.

– Ты плачешь, – сказал я. – Хочешь, я уйду? Она покачала головой и, словно не в силах сдержать слова, рвущиеся наружу, прошептала:

– Пойдем вместе, Северьян! Я все не то говорила. Пойдем! Пойдем со мной!

– Не могу.

Она откинулась на узкую кровать и теперь казалась совсем маленькой, почти ребенком.

– Я знаю. У тебя долг перед гильдией. Ты не можешь снова предать ее и мучиться совестью. Я тебя и не прошу. Просто я всегда чуть-чуть надеялась, что мы могли бы уйти вместе.

Я снова покачал головой.

– Мне придется бежать из города…

– Северьян!

– На север. А ты едешь на юг, и, если я поеду с тобой, нас очень скоро настигнут скоростные суда, набитые солдатами.

– Северьян, что случилось? – Лицо Доркас было все так же бесстрастно, и только глаза широко распахнулись.

– Я освободил женщину. Мне было приказано задушить ее, а тело бросить в Ацис; я вполне мог это сделать – я не испытывал к ней никаких чувств, и все обошлось бы без последствий. Но, оставшись с ней наедине, я вспомнил Теклу. Мы стояли в обсаженной кустами маленькой беседке у самой воды. Мои руки обнимали ее шею, а я думал о Текле – вспоминал, как хотел спасти ее. И не знал, что должен предпринять. Я не рассказывал тебе?

Доркас едва заметно покачала головой.

– Кругом были братья; если бы мы пошли кратчайшей дорогой, то наткнулись бы по меньшей мере на пятерых, знавших меня и знавших все о ней. (Где-то в дальнем уголке сознания я слышал крики Теклы. ) Все, что мне нужно было сделать тогда, это сказать им, что мастер Гурло приказал мне привести ее к нему. Но в этом случае мне пришлось бы уйти вместе с нею, а я тогда еще пытался найти способ остаться в гильдии. Я просто мало ее любил.

– Теперь все в прошлом, – отвечала Доркас. – И знаешь что, Северьян? Смерть вовсе не так ужасна, как ты думаешь.

Мы поменялись ролями, словно заблудившиеся дети, по очереди утешающие друг друга.

Я пожал плечами. Призрак, проглоченный мною на пиру у Водалуса, снова разволновался. Я чувствовал, как длинные холодные пальцы проникают в мой мозг, и, хотя не мог взглянуть внутрь собственного черепа, знал, что ее бездонные фиолетовые глаза смотрят сейчас из моих. Мне стоило немалых усилий не заговорить ее голосом.

– Как бы то ни было, я был там, в беседке, с женщиной. Наедине. Ее звали Кириака. Я знал, подозревал, по крайней мере, что ей известно местонахождение Пелерин, – она жила среди них некоторое время. Существует несколько бесшумных способов пытки, которые не требуют особых орудий, но тем не менее весьма действенны. Нужно как бы проникнуть в тело клиента и непосредственно воздействовать на его нервную систему. Я собрался было применить прием, который называется у нас «палочкой Хумбабы», но, не успел я ее коснуться, она сама мне все рассказала. Пелерины сейчас у перевала Орифии – ухаживают за ранеными. Женщина сказала, что только неделю назад получила письмо из Ордена…

Беседка могла похвастаться прочной крышей, но стенки были собраны из решеток, и высокие древовидные папоротники, посаженные у их основания, служили лучшим укрытием, чем узкие планки. Сквозь ветви пробивались лунные лучи. Больше света проникало через портал – света, преломленного о воды стремительного потока. Я видел ужас на лице Кириаки и слабую надежду на спасение, если удастся вызвать во мне хоть искру любви; я же знал, что никакой надежды для нее быть не могло, ибо я ничего не чувствовал к ней.

– В лагере Автарха, – повторила она. – Так писала Айнхильдио. В Орифии, у порогов Гьолла. Но если ты отправишься туда возвращать книгу, будь осторожен: она также писала, что где-то на севере обосновались какогены.

Я пристально посмотрел на нее, силясь определить, лжет она или говорит правду.

– Все это сообщила мне Айнхильдио. Возможно, они пожелали укрыться от зеркал Обители Абсолюта и не попадаться на глаза Автарху. Говорят, он им подчиняется, но иногда ведет себя так, словно они подвластны ему.

Я схватил ее за плечи и встряхнул.

– Ты шутишь! Автарх им подчиняется?

– Пусти! Пожалуйста, пусти…

Я выпустил ее.

– Все… О Эребус! Прости меня. – Она всхлипнула, и, хотя лежала в тени, я догадался, что она вытирает глаза и нос краем своего алого одеяния. – Все знают об этом, кроме пеонов, крестьян и их жен. Все армигеры, все оптиматы и, разумеется, экзультанты – все они всегда знали об этом. Я никогда не видела Автарха, но мне рассказывали, что он, Венценосный Наместник Нового Солнца, ростом едва выше меня. Неужели ты думаешь, что наши гордецы экзультанты терпели бы власть такого коротышки, не будь у него столько пушек?