Солдаты явно принадлежали к племени келау, каждый был вооружен пращой с ручкой длиной кубита в два, и у каждого на поясе висела сума из раскрашенной кожи с зажигательными снарядами. Лишь несколько человек казались старше меня, а почти все – моложе, но позолоченные кольчуги, богатые перевязи и ножны длинных кинжалов указывали на принадлежность к элитным войскам эрентариев. Повинуясь приказу, они запели, но не о войне или женщинах, как почти во всех солдатских песнях, а старинные народные куплеты, сложенные поколениями моряков и воинов.

Мне в детстве говорила мать:

«Сын, вытри слезы да в кровать. Еще немного, а потом Навек забудешь отчий дом. Ведь ты родился в миг, когда На землю падала звезда».

Отец, давая тумака, твердил:

«Жизнь будет нелегка. Учись терпеть. Как может сметь Из-за царапины реветь Тот, кто явился в мир, когда На землю падала звезда?» Один мудрец шепнул:

«Юнец, В сраженье ждет тебя конец. Я вижу кровь, огонь и дым. Простишься с жизнью молодым, Коль ты родился в миг, когда На землю падала звезда».

Пастух сказал: «Смиренен будь. Не сам ты выбираешь путь. Мы – те же овцы: нас ведет Пастух, что на небе живет, К Вратам Восхода, и туда На землю падает звезда».

И так далее… Куплет за куплетом – то загадочные (во всяком случае, мне они казались загадочными), то шутливые, то явно состряпанные наспех только для того, чтобы сохранить рефрен.

– Приятно на них взглянуть, верно? – Это был хозяин гостиницы, чья лысая голова едва доставала мне до плеча. – Сразу видать – южане. Заметил, как много рыжих и веснушчатых? Они там у себя привыкли к холоду, так что им в горах в самый раз будет. От этой песни так и хочется встать в строй. Сколько их, как ты думаешь?

В поле зрения появились вьючные мулы, нагруженные запасами продовольствия. Их подгоняли остриями мечей.

– Тысячи две. Может, две с четвертью.

– Благодарствую, сьер. Люблю я провожать войска. Не поверишь, сколько таких парней уже мимо нас прошло. А назад – раз, два и обчелся. Ну, война есть война. Я все говорю себе, что они просто еще воюют, но все мы знаем – многие остаются там на веки вечные. И все равно, когда мужчина слышит такую песню, ему хочется быть вместе с ними.

Я спросил, известно ли ему что-нибудь о войне.

– О да, сьер. Вот уж несколько лет мы тут следим, что да как и, по правде говоря, вроде бы все одно и то же, если вы понимаете, про что я толкую. Ни туда, ни сюда. Мне иной раз приходит в голову, что наш Автарх и ихний назначили место, где сражаться, а когда люди кончатся, оба разойдутся по домам. Жена моя, дурища, та и вовсе не верит, что война идет на самом деле.

Толпа сомкнулась за последним погонщиком мулов. С каждым произнесенным нами словом она становилась все гуще. Плотники торопливо забивали в землю опоры, воздвигали шатры и палатки, сужая и без того готовую лопнуть под напором толпы тесную улицу. Оскаленные маски на высоких шестах, казалось, вырастали прямо из земли, как молодые деревья.

– А куда же тогда, она думает, идут солдаты? – спросил я хозяина.

– Она говорит, ищут Водалуса. Как будто Автарх – да источают его руки золото, да лижут враги его пятки – пошлет целую армию за одним жалким бандитом.

Из этой речи до меня дошло только одно слово: «Водалус».

Я отдал бы все на свете за возможность стать одним из вас – тех, кто жалуется, что с каждым днем воспоминания тускнеют. Мои не тускнеют. Они остаются со мной навсегда – столь же яркие, как изначальное впечатление, – и до конца жизни держат меня в плену.

Наверное, я отвернулся от хозяина и шагнул в толпу, где толкались нищие и старались перекричать друг друга торговцы, но я никого не видел. Я ощущал под ногами усыпанную костями дорожку некрополя и сквозь колышущийся речной туман видел высокую фигуру Водалуса. Видел, как он передает ружье своей подруге и вынимает из ножен меч. Тогда я об этом не думал, но теперь (вот что значит повзрослеть) меня поразила экстравагантная нелепость этого жеста: он, который в сотнях подпольных листовок клялся, что сражается за прошлое, за высокую древнюю цивилизацию, ныне утраченную Урсом, отвергает надежное оружие этой цивилизации.

Может быть, мои воспоминания не гаснут именно потому, что прошлое существует только в воспоминаниях. Водалус, который хотел воскресить прошлое, сам пребывал в настоящем. То, что мы можем быть лишь тем, что мы есть, всегда останется нашим неискупимым грехом.

Не сомневаюсь, что, если бы я был одним из вас, чья память меркнет, я не увидел бы его тем утром, когда локтями прокладывал дорогу в толпе, и, возможно, избежал бы той смерти при жизни, которая держит меня в тисках даже сейчас, когда я пишу эти строки. А может быть, и не избежал бы. Вернее всего, нет. В любом случае ожившие чувства были слишком сильны. Я не мог выбраться из ловушки памяти и снова восхищался тем, что меня восхитило когда-то. Так мушка, залетевшая в кусок янтаря, навек остается пленницей давным-давно погибшей сосны.

Дом разбойника ничем не отличался от остальных деревенских жилищ: сложенный из нетесаного камня, одноэтажный, с плоской массивной крышей из того же материала. Дверь и единственное окно, выходящее на улицу, закрывала грубая кладка. Около сотни зевак слонялись поблизости, переговариваясь и показывая на дом, но изнутри не доносилось ни звука, а из трубы не шел дым.

– Так принято в этих местах? – спросил я Иону.

– Да, такова традиция. Наверное, слышал пословицу:

«Неправда, полуправда и немножко правды – это и есть традиция».

– Мне кажется, он мог бы без труда выбраться оттуда. Можно было пробиться через окно или через дверь ночью или сделать подкоп. Если он действительно шпионил для Водалуса, то должен был знать, что его ждет, и мог заранее запастись едой, водой и инструментами.

Иона отрицательно покачал головой.

– Перед тем как заложить окна и двери, они всегда врываются в дом и забирают все, что найдут: продукты, инструменты, свечи. Ну и конечно, ценные вещи.

Звучный голос произнес:

– Да, обладая малой толикой здравого смысла, позволю я польстить себе самому и согражданам, именно так мы и делаем.

Это был алькальд, который незаметно подошел к нам и встал позади. Мы обменялись приветствиями. Алькальд был приземистым, крепко сбитым человеком, чье открытое лицо несколько портили какие-то слишком уж умные глаза.

– Я узнал тебя, мастер Северьян, хоть ты и сменил платье. Это новое? Похоже на то. Если оно тебя не устраивает, скажи мне. Мы хотим, чтобы у нас на ярмарке торговали честно. Пусть только кто-нибудь попробует тебе не угодить – утопим в реке, можешь быть уверен. Одного-двух в год утопить полезно, чтобы остальные не распускались.

Он сделал шаг назад и осмотрел меня с головы до ног, потом кивнул сам себе, как бы одобряя мой вид.

– Словно на тебя шито. Надо сказать, фигура у тебя прекрасная. И лицо красивое. Бледноватое немного, но наше жаркое северное солнце это скоро поправит. Как бы там ни было, одежда тебе к лицу и носиться будет долго. Если спросят, где купил, скажи: на ярмарке в Сальтусе. Нам на пользу пойдет.

Я обещал, что скажу, хотя гораздо больше беспокоился о «Терминус Эст», который спрятал в своей комнате, чем о том, как выгляжу и как будет носиться платье, только что купленное у уличного торговца.

– Я полагаю, ты и твой помощник пришли посмотреть, как мы будем выволакивать наружу этого негодяя? Сейчас начнем. Как только Месмин и Себальд принесут стенобитное орудие. Так у нас называется эта штука, хотя, честно говоря, это просто обыкновенное бревно. И не такое уж большое, иначе деревне пришлось бы слишком много платить тем, кто будет им орудовать. Так или иначе, оно свое дело сделает. Я думаю, вам еще не успели рассказать, что у нас тут произошло восемнадцать лет назад?

Иона и я помотали головами.

Алькальд выпятил грудь, как это принято у политиков, когда им представляется возможность произнести более двух фраз кряду.