Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее корабль начал подниматься вверх, уплывая все дальше и дальше, и наконец пропал, однако, как только он скрылся из глаз, я уже не мог с уверенностью сказать, в каком направлении он удалился – на север, юг, восток или запад.
Балдандерс повернулся ко мне.
– Ты слышал их.
Я его не понял и ответил:
– Я действительно говорил с ними. Доктор Талос сам открыл мне ворота замка, пригласив меня тем самым на беседу.
– Они ничего мне не сказали. И ничего не показали мне.
– Видеть их корабль, – возразил я, – беседовать с ними – разве это ничего?
– Они гонят меня вперед. Все время вперед. Они гонят меня, как быка на бойню.
Он подошел к зубчатому парапету и устремил взгляд на бескрайнее пространство озера; вспененные ливнем воды казались белыми, как молоко. Зубцы возвышались на несколько пядей над моей головой, а он оперся о них локтями, словно о перила, и я заметил, как из его сжатого кулака пробивается голубое сияние Когтя. Доктор Талос подергал меня за плащ, бормоча, что лучше бы нам вернуться в башню и не мокнуть, но я уходить не хотел.
– Все началось, когда тебя еще на свете не было. Сначала они мне помогали, хоть вся помощь ограничивалась наводящими вопросами и подсказками. Теперь остались одни намеки. Они стали так изворотливы, что сообщают лишь о вероятных вещах, но не о действительных. Сегодня не было даже этого.
Я хотел потребовать, чтобы он больше не использовал островитян в своих экспериментах, но не знал, с чего начать. Я заговорил об огненных пулях, заметив, что это поистине великое изобретение.
– Это всего лишь натрий, – ответил он, оборачиваясь ко мне, и его огромная голова поднялась на фоне темного неба. – Ты ничего не понимаешь. Натрий – элементарное вещество, способное в воде расщепляться до бесконечности. Неужели ты думаешь, я дал бы его рыбакам, не будь он обыкновенной игрушкой? Нет, мое истинное великое изобретение – это я сам. И единственное великое изобретение!
– Оглянись вокруг, – прошептал доктор Талос, – неужели не видишь? Он ведь правду говорит!
– Что вы хотите этим сказать? – прошептал я в ответ.
– А замок? А чудовище? А ученый муж? Я только сейчас об этом подумал. Ты не можешь не знать, что, подобно тому как случайные события прошлого бросают тени на последующие века, так и сейчас, когда солнце меркнет, наши собственные тени устремляются в прошлое, чтобы блуждать в сновидениях человечества.
– Ты безумец, – сказал я. – Или ты шутишь.
– Безумец? – прогрохотал Балдандерс. – Это ты безумец. Ты с твоими фантазиями о магии и волшебстве. Как они, должно быть, потешаются над нами! Считают нас варварами… И меня, который три жизненных срока провел в тяжких трудах.
Он вытянул руку и разжал кулак. Теперь Коготь светил для него. Я хотел было взять камень, но Балдандерс неожиданным резким движением выбросил его. Как он просверкал в пронизанной ливнем темноте! Словно сама ясная Скальд упала с ночного неба.
В тот же миг я услыхал крики озерных людей, ожидавших за крепостной стеной. Я не подавал им никакого сигнала; и все же сигнал был дан, ибо свершилось то единственное деяние, которое могло повлечь его, – кроме, пожалуй, нападения на меня самого. Ветер еще не успел развеять их крик, а «Терминус Эст» уже покинул ножны. Я занес его для удара, но прежде чем я успел сойтись с великаном в схватке, между нами возник доктор Талос. Я было решил, что он парирует мой удар тростью; если бы мое сердце не разрывалось от потери Когтя, я бы посмеялся, разрубая ее. Но мой клинок лязгнул о сталь, и, хотя его натиск отбросил доктора назад, тому все же удалось меня сдержать. Не успел я опомниться, как Балдандерс пронесся мимо и ударом отшвырнул меня к парапету.
Доктор сделал выпад, от которого я не смог увернуться, но черный плащ обманул его, и, скользнув острием по моим ребрам, его оружие чиркнуло о камень. Я ударил его рукоятью меча, и он покатился в сторону.
Балдандерса нигде не было видно. Я быстро сообразил, что скорее всего он рванулся к находившейся позади меня двери, а ударил меня машинально – так человек, погруженный в размышления, гасит свечу, когда выходит из комнаты.
Доктор лежал распростертый на каменном полу, служившем крышей башне; при солнечном свете камни, наверное, были обычными, серыми, но сейчас, омытые дождем, казались черными. Я разглядел его рыжие волосы и бороду: он лежал на животе, голова была свернута набок. Я и не предполагал, что ударил его так сильно, хотя я, может быть, и впрямь сильнее, чем сам о себе думаю, – по крайней мере, так мне порой говорят. Видимо, несмотря на свое бахвальство, доктор Талос был не так крепок, как считали все мы, за исключением Балдандерса. Теперь я мог бы с легкостью его прикончить, взмахнув «Терминус Эст» таким образом, чтобы лезвие погрузилось в его черепушку как в масло.
Вместо этого я поднял оружие доктора – узкий серебристый клинок, выпавший из его руки. Это был отточенный с одного края нож, не шире моего указательного пальца, – таким мог бы пользоваться хирург. Осмотрев рукоятку, я понял, что она служила набалдашником его трости, которую я так часто при нем видел. Он прятал в ней свое оружие, как Водалус – свой меч, обнаженный им однажды в нашем некрополе; и, стоя под дождем, я улыбнулся при мысли о том, сколько же лиг пути доктор пронес его вот так, а я ничего и не подозревал об этом и нес свой меч закинутым за спину. Острие было сломано при ударе о камни, когда доктор бросился на меня; я швырнул нож за парапет, как Балдандерс – Коготь, и направился в башню на смертельную схватку.
Когда мы с Фамулимусом поднимались по лестнице, я был слишком поглощен беседой, чтобы обращать внимание на комнаты, которые мы миновали. Самую верхнюю я запомнил лишь потому, что вся она была задрапирована алым материалом. Теперь я смотрел на красные шары – лампы, горевшие без огня, как те серебряные цветы, что распускались на потолке большой комнаты, где я повстречал троих существ, которых больше не мог называть какогенами. Шары покоились на стойках из слоновой кости, тонких и легких, словно выраставших из пола, который был и не полом вовсе, но морем тканей различной текстуры и самых разнообразных оттенков красного. Через комнату был протянут полог, поддерживаемый атлантами. На его алую основу были нашиты тысячи серебряных пластин, столь гладко отшлифованных, что казались они зеркалами; нечто подобное я наблюдал, глядя на доспехи преторианцев Автарха.
Спустившись еще на полпролета, я вдруг понял, что видел спальню великана и опущенную до уровня пола саму кровать, в пять раз больше обычной, выстланную багровым ковром, поверх которого были в беспорядке разбросаны вишневые и карминно-красные покрывала. Внезапно меж этих смятых простыней мелькнуло лицо. Я поднял меч, и лицо исчезло, но я взлетел обратно по лестнице и сорвал одно из этих мягких покрывал. Мальчик-любовник (если это действительно был любовник) встал и взглянул мне в лицо с наивным бесстрашием, как иногда смотрят маленькие дети. Он действительно был мал, хоть ростом почти равнялся со мной, – нагой мальчик, и такой пухлый, что его отвисший живот закрывал крошечные гениталии. Руки походили на розовые подушки, увитые золотыми шнурками; золотые кольцеобразные серьги с маленькими колокольчиками оттягивали уши. Волосы тоже отливали золотом, и из-под вьющихся прядей на меня смотрели огромные голубые глаза ребенка.
Несмотря на размеры мальчика, я и сейчас не верю, что Балдандерс был педерастом в обычном смысле этого слова, хотя не исключено, что он надеялся сойтись с ребенком, когда тот подрастет еще. Скорее всего, сдерживая свой собственный рост и позволяя себе расти лишь настолько, насколько это было необходимо, чтобы уберечь такое громадное тело от разрушительного воздействия лет, он как мог ускорял рост этого несчастного мальчика ради накопления антропософских знаний. Я потому берусь это утверждать, что, когда мы с Доркас путешествовали вместе с великаном и доктором Талосом, мальчика при нем еще не было, и появился он, вероятно, лишь спустя некоторое время после того, как наши пути разошлись.
