– Привет честной компании! – воскликнул доктор Талос. – Угадайте, кто пришел.

Великан медленно повернул голову, но его взгляд, устремленный на меня, был так же невыразителен, как и в то первое утро в Нессусе, когда доктор Талос его разбудил.

– С Балдандерсом ты знаком, – продолжал доктор, обращаясь ко мне, – а наших гостей я тебе сейчас представлю.

Три человека, или существа, казавшиеся людьми, учтиво поднялись мне навстречу. Один из них, окажись он и в самом деле человеком, был бы низкорослым и плотным. Двое других были на добрую голову выше меня, почти как экзультанты. Все трое носили маски благородных людей средних лет, сдержанных и задумчивых, но я заметил, что глаза высоких, смотревшие сквозь прорези, были больше человеческих, низенький же вовсе не имел глаз, и в прорезях чернела пустота. Все трое были одеты в белое.

– Ваши Милости! Перед вами наш друг, мастер Северьян из гильдии палачей. Мастер Северьян, позволь представить тебе почтенных иеродулов Оссипаго, Барбатуса и Фамулимуса. Эти благородные особы несут мудрость в мир людей, который здесь представляет Балдандерс, а теперь и ты.

В ответ заговорило существо, которое доктор Талос назвал Фамулимусом. Его голос был совсем похож на человеческий, только звонче и музыкальней, чем слышанные мною доселе настоящие человеческие голоса, словно ожил и заговорил струнный инструмент.

– Добро пожаловать, – пропел он. – Приветствовать тебя, Северьян, для нас величайшее счастье. В ответ на твой вежливый поклон мы преклоним колени.

И он быстро опустился на колени, а двое других последовали его примеру. Я был так поражен его словами и поступком, что мог лишь молча стоять и смотреть на них.

В образовавшейся паузе раздался голос другого высокого какогена, Барбатуса, который, словно учтивый придворный, поспешил загладить неловкость. Этот голос был ниже, чем у Фамулимуса, в нем слышались властные нотки.

– Мы приветствуем тебя здесь – приветствуем искренне, как уже сказал мой дорогой друг и подтвердили мы все. Однако пока мы здесь, твои друзья должны оставаться снаружи. Ты, конечно, это понимаешь. С моей стороны напомнить об этом – всего лишь формальность.

Третий какоген голосом столь низким, что смысл его слов приходилось скорее угадывать, проговорил:

– Все это не имеет значения.

И, словно испугавшись, что я замечу пустые прорези его маски, отвернулся и сделал вид, будто смотрит в узкое окно позади него.

– Может, и не имеет, – сказал Барбатус. – Оссипаго виднее.

– Так у тебя здесь друзья? – шепнул мне доктор Талос. В обществе он редко обращался ко всем сразу, как это делает большинство людей, но либо к кому-то одному, словно больше никого вокруг не было, либо ораторствовал, как перед многотысячной аудиторией.

– Это островитяне, они подвезли меня сюда, – ответил я, пытаясь представить обстоятельства в наилучшем свете. – Ты, должно быть, слышал о них. Они живут на озере, на плавучих связках тростника.

– Они восстали против тебя! – воскликнул доктор Талос, обращаясь к великану. – Я предупреждал, что так случится.

Он бросился к окну, в которое якобы смотрело существо по имени Оссипаго, оттолкнул его плечом в сторону и устремил взгляд в ночную темноту. Затем повернулся к какогену, пал на колени, схватил его руку и поцеловал. Рука представляла собой перчатку из какого-то эластичного материала, раскрашенного под плоть; однако то, что находилось в перчатке, не было рукой.

– Ты ведь поможешь нам, твоя Милость, ведь поможешь? На твоем корабле наверняка есть волны. Надо только выпустить на стену ужасы, и мы целый век будем жить спокойно.

– Победителем выйдет Северьян, – отвечал Балдандерс своим тягучим голосом. – Иначе зачем им было опускаться перед ним на колени? Так будет, даже если он умрет, а мы останемся живы. Тебе известен их обычай, доктор. Грабеж – тоже средство распространения знаний.

Доктор Талос в ярости развернулся к нему.

– Это когда же так было? Отвечай!

– Как знать, доктор?

– Сам знаешь, что никогда этого не было. Они темные, суеверные твари и всегда такими оставались! – Он повернулся к какогенам. – Ответьте мне, досточтимые иеродулы. Если вы не знаете, не знает никто.

Фамулимус махнул рукой, и в этот миг мне явственней, чем когда-либо прежде, открылась правда, скрываемая под маской, ибо ни одна человеческая рука не могла бы совершить такой жест: в этом бессмысленном движении не содержалось ни согласия, ни возражения, ни утешения, ни гнева.

– Я не стану говорить о том, что тебе и так известно, – сказал он. – Что те, кого ты боишься, стали мудрее и могут превзойти тебя. Наверное, они так же простодушны, как и раньше. И все же, если они кое-что увезут с собою домой, они могут обрести мудрость.

Он обращался к доктору, но я больше не мог себя сдерживать и спросил:

– О чем ты говоришь, сьер?

– О тебе, Северьян, обо всех вас. Теперь мои слова не смогут навредить тебе.

– Только если ты не станешь высказываться чересчур прямо, – вставил Барбатус.

– Существует символ некоего мира, в котором наш старый корабль когда-нибудь обретет покой. Это змей с головами на обоих концах туловища. Одна из голов мертва, вторая ее грызет.

Не поворачиваясь от окна, Оссипаго заметил:

– Пожалуй, это тот самый мир.

– Я не сомневаюсь, что Камоэна могла бы сама обнаружить свой дом. Но в таком случае уже неважно, знаешь ты об этом или нет. Тем лучше ты меня поймешь. Живая голова – это разрушение. Мертвая – созидание. Первая пожирает вторую и тем поддерживает свое существование, однако, насыщаясь сама, питает свою пищу. Ребенок мог бы предположить, что если умрет живая голова, то созидательное начало восторжествует, превратив своего собрата в себе подобного. Истина же в обратном: оба скоро умрут.

– Как обычно, мой дорогой друг изъясняется более чем туманно, – сказал Барбатус. – Вы следите за ходом его мысли?

– Я – нет! – вскипел доктор Талос. Он повернулся, словно происходящее вызывало у него отвращение, и побежал вниз по лестнице.

– Это неважно, – сказал мне Барбатус. – Достаточно того, что его хозяин все понял.

Он помолчал, словно ожидая от Балдандерса возражении, потом продолжил, обращаясь по-прежнему ко мне:

– Мы стремимся развить вашу расу, а вовсе не насадить среди вас свою доктрину.

– Развить береговых людей? – спросил я. Из окна доносился жалобный ночной шепот волн. На его фоне голос Оссипаго был едва различим.

– Всех вас…

– Так это правда! Не напрасны подозрения столь многих мудрецов: нами правят. Вы следите за нами на протяжении всей нашей истории, каждый век которой для вас все равно что день… Это вы подняли нас из дикого состояния. – Увлекшись, я выхватил коричневую книгу, все еще влажную после моего утреннего прыжка в воду, несмотря на обертку из промасленного шелка. – Послушайте, что здесь написано:

«Человек, не обладающий мудростью, все же испытывает ее воздействие. Если же мудрость находит его достойным объектом, не мудро ли с его стороны обнаружить свою глупость?» Что-то в этом роде.

– Ты ошибаешься, – сказал Барбатус. – Ваша история для нас целая вечность. Мой друг и я работаем с вашей расой меньше, чем ты живешь на свете.

– Да они живут всего два десятка лет, как собаки, – вмешался Балдандерс.

Его тон сказал больше, чем может быть здесь написано, ибо каждое слово уподоблялось камню, брошенному в глубокий резервуар.

– Невероятно, – пробормотал я.

– Вы суть работа, ради которой мы живем, – пояснил Фамулимус. – Человек, которого ты называешь Балдандерсом, живет ради получения знаний. На наших глазах он накапливает мудрость прошлого – суровые факты, семена, которые взрастут и наделят его властью. В свое время он погибнет от рук немудрых, но его смерть принесет вам всем некоторую пользу. Подумай о дереве, что расщепляет камень. Оно вбирает в себя воду, животворящее тепло солнца… все, что ему нужно для жизни. Со временем оно умирает и сгнивает, обогащая почву, которую своими же корнями сотворило из камня. От него не остается даже тени, но прорастают его семена, и вот на том самом месте уже зеленеет лес.