— Собственно говоря, ни ты, ни я, да и никто на свете ничего не знает толком про эту хромую обезьяну — кто он, что он, откуда родом? Из деревни он? Или из города? Эй, Янчи, откуда ты родом, слышь, Янчи?

— Э-э-эх, да ниоткуда! Так оно и есть, как я говорю] — вздохнул Безимени.

Вицишпан опять скосил глаза на Козака и нарочито громко продолжал допрашивать вдребезги пьяного Безимени:

— То есть как это? Как прикажешь тебя понимать? Сделай милость, расскажи… да ты выпей сперва! Твое здоровье!

Безимени потянулся за стаканом. Залпом выпил вино. Вдруг лицо его исказилось, и он горестно всхлипнул.

Козак захохотал. Вицишпан ошеломленно вздернул плечи. Илонка, остановившаяся как раз возле их столика, полюбопытствовала не без сочувствия:

— Что это с вами? Обидели вас?

— Припадочный он! — заявил Вицишпан. — Не знает, где родился, вот и ревет. Говорит: я ниоткуда! Эй, Безимени! Примадонну из себя не строй. Рассказывай, где родился!

— Ладно! — Безимени вытер глаза. — Вам я расскажу. Знайте же, что родился я у порога церкви.

— Заговаривается! — загоготал Козак так, что, казалось, задрожали стены корчмы.

— Ненормальный он, — кивнул Вицишпан. — То-то в мастерской у него крест на стене висит и ликов святых не меньше десятка. У него… как это… лери… как это… религиозное помешательство, что ли.

Видя, что над ним смеются, Безимени совсем расстроился.

— Выходит, я вру? — прорыдал он. — Я?! Да меня же на площади Роз нашли, на пороге тамошней церкви… Тогда эта площадь Приютской называлась…

— Тьфу ты! — Козак опять расхохотался. — Значит, ты найденыш? И оттого ревешь? Да сколько евреев золотишком заплатили бы, если б доказать могли, что не своих отца-матери сынки, а найденыши, на улице подобранные… Ха-ха-ха!

Между тем на обивщике мебели сосредоточилось внимание всей корчмы. Обернулась к нему и корчмарка. Трое новых гостей также перестали совещаться и прислушались.

Общее любопытство выразила прекрасная Илонка:

— Что вы воздух здесь портите шуточками своими и его обижаете? Куда интереснее, что Янчи рассказывает!.. Пусть расскажет!

— Давай выкладывай! Чего придуриваешься? — рявкнул Вицишпан на обивщика, усердно выслуживаясь перед обществом. — Ну, нашли тебя там, дальше-то что?

— Вот так и нашли, как мать родила! Новорожденного… На газете. Только газетку и подстелила. А возле меня собака лежала. Дело было в августе, теплынь стояла. Это все потом уж рассказала мне старая сиделка из больницы. Меня ведь в больницу отнесли… И такой переполох устроили… все хотели, значит, мать мою сыскать… Собаку посылали на розыски… но ее и след простыл… Об этом даже в газетах писали. Эти газеты у сиделки в больнице есть… она мне показывала…

— Ну и дела-a! Слыхано ли такое? — искренне потрясенная, прошептала прекрасная Илонка и, подойдя к горько рыдающему Безимени, запустила пальчики в его густые черные вьющиеся волосы. — А дальше-то что с вами сталось, Янчи? Рассказывайте же!

— Так что ж рассказывать, — продолжал Безимени. — Поместили меня в приют. Там мне было неплохо… разве ж знали мы, мелкота, что бывает судьба и получше? Но потом отдали меня в деревню, да такой ведьме старой, такой лютой! Била она меня, голодом, работой изводила… Сбежал я от нее… И мне за это ничего не было… Ну а дальше — посчастливилось поступить в ученики к обивщику мебели… Там все шло как по маслу. Хозяин мой порядочный человек был, одна беда — сицилист. Он все бога ругал… «Нет бога! — твердил. — Да и где ему быть? Это все бабьи сказки»… Но я-то знаю, что бог есть! Из собственной жизни моей знаю. А сейчас тем более!..

— Говорил же я! У парня не все дома! — проворчал Вицишпан. Ему давно уже стала поперек горла популярность обивщика, внимание собравшихся к его пьяным речам. И никто не смеялся над ним! Особенно невмоготу было Вицишпану видеть расположение Илонки к Янчи.

— Не бубните вы! — приструнила его корчмарка. — Пусть выговорится! Ну, рассказывайте дальше, Янчи!

— Да чего рассказывать? Больше и нет ничего, — уже в полудреме отозвался Безимени.

— А ногу где сломали? Помнится, вы говорили, будто в солдатах? Или не так? — полюбопытствовала Илонка.

— А, не-ет. Это еще когда я в учениках ходил, вот тогда солдаты прикладом мне ее и сломали!

— Да как же это? Как же? — спросило сразу несколько голосов.

— Я, говорю, тогда еще в учениках ходил. Но рослый был, уже и усы пробивались. Тогда как раз первую коммуну[11] объявили. Работал у нас подмастерье, рядом со мной он что котенок был, хилый, невидный. Но уже служил в Ленинском отряде, по провинции ездил, кто его знает, что он там делал… слухам-то верить негоже… Вздернули его потом в централке и косточки небось в котле выварили…

— Ух ты! Еще окажется, чего доброго, что этот прохвост… — опять прервал обивщика Вицишпан.

— Не мешайте, брат! — прикрикнул на Вицишпана один из нилашистских вожаков.

— Да, да, — покивал Безимени. — Когда уже румыны были в Будапеште… или нет… как раз ушли они… как-то являются вдруг в мастерскую сыщик, два солдата с перьями на шапках[12] и офицер, бросаются к подмастерью — бац, бац! — исколошматили его и поволокли. А тут я вхожу с ведром воды. Меня тоже один солдат хвать за грудки. Я, конечно, отбиваться, брыкаться: «Чего вам от меня надо? Я ученик!» — «Ученик?» И ка-ак двинет меня прикладом по щиколотке. Я тут же свалился как подкошенный. Потащили они меня с собой, всю дорогу я на одной ноге прыгал. Продержали пять дней — подвесят и бьют, — покуда не выяснилось, что я и правда к действиям красных непричастен… Хозяин мой, тот просто сбежал. Дело стал вести я вместе с его женой… Но был я к тому времени уже инвалид, потому что не залечили мне перелом вовремя. Вот уж намучился!.. Но зато теперь — теперь мне куда как ясно, что такова была воля божья, его рука то была. Иначе бедовать бы мне сейчас на фронте!

Ого! В обществе нилашистов это заявление прозвучало как сигнал тревоги. Хвастать трусостью перед лицом войнопоклонников!

Корчмарка и ее дочь испуганно переглянулись.

Вицишпан поспешил использовать положение. Он выпрямился с подобающей случаю важностью и проговорил:

— Порядочное же ты дрянцо все-таки, коль не желаешь пострадать за родину свою! Вот и в партию его никак затянуть не можем. Никого знать не хочет, кроме дружков своих евреев… Вот так-то, брат. И пора сказать об этом прямо!

Бандитские физиономии нилашистских главарей слегка потемнели, они переводили глаза с Вицишпана на Безимени и с Безимени на Вицишпана. Наконец Кайлингер вынес приговор:

— Таких вот, как этот парень, надо оставить в покое, брат! Он, может быть, и такой и сякой и разэдакий, но про него не скажешь, что он камень держит за пазухой. Отведите его домой!

Безимени между тем сладко спал, сникнув на стуле, и даже начал похрапывать.

Словно часы, словно хорошо отрегулированный механизм, Безимени, даже отравленный алкоголем, проснулся, как всегда, в сумерках зимнего рассвета. И содрогнулся. Чувствовал он себя отвратительно.

В мозгу плыл мучительный дурман. Желудок, выщелоченный обильными и непривычными вечерними возлияниями, терзали спазмы. Только бы не вспоминать ничего, не знать, уйти в небытие! Естественное для утреннего похмелья состояние духа снова вдавило голову обивщика в подушку; сознание его угасало, погружалось в сон.

Вот-вот он отдастся блаженному беспамятству! Есть ли сейчас что-либо более желанное! Он будет спать, спать, по крайней мере скорей избавится от этой паскудной хвори.

«Больше никогда не стану пить! Больше никогда не стану так упиваться!» — твердил про себя Безимени.

И вдруг мощно чихнул, чихнул второй раз, третий, а потом еще пять раз подряд.

Глаза его между тем набрели на верстак и лежавшие на нем часы, карандаш, носовой платок; рядом с содержимым кармана он заметил вдруг свой бумажник и возле него два узеньких зеленых билетика в кино.