К величайшему ее недоумению, майор протестовать не стал. Лицо его было мрачно, хотя он и улыбался.

— И это возможно! — проговорил он.

За дверью Аги подтолкнула Безимени локтем.

— Слыхал? Похоже, что немцам капут.

В эту минуту зазвонил телефон.

— Что?… Не понимаю… Говори громче!.. Боишься?… Вот как!.. Кошмар… Жду, жду!

Прелестное личико Веры Амурски побледнело и выражало теперь полнейшую растерянность. Она с ожесточением дула в телефонную трубку. Наконец вспомнила о майоре.

Майор между тем уже в который раз спрашивал ее:

— Что там? Что случилось?

— Сущие пустяки! — воскликнула она драматически. — Немцы, заманив Хорти в свою штаб-квартиру, вторглись в страну. Сегодня на рассвете расшвыряли наших ничего не подозревавших пограничников — и вот они уже здесь, в Будапеште. Хватают подряд всех видных политических деятелей… Дини хочет смыться… и больше сюда не придет!

— Что ж, этого следовало ожидать! Более того, непонятно, почему немцы до сих пор не сделали этого, — проговорил с виду не слишком взволнованный майор.

— Что означает это лично для вас? — допытывалась артистка.

— Для меня? Это мне самому неясно, — признался майор. — После всего происшедшего надо как-то сориентироваться. Во всяком случае, нынешняя праздничная церемония отпадает.

— Понимаю, — кивнула артистка.

Она как будто ожидала, что майор вскочит и бросится за информацией, но, так как он этого не сделал и продолжал неподвижно сидеть, сдвинув над переносицей брови, артистка также углубилась в свои мысли.

— Невозможно предугадать последствия! — бормотал себе под нос майор.

— Знаете что? Оставайтесь у меня к обеду. Обед у нас будет на славу. А Дини по телефону сообщит нам, что происходит. Положитесь на него. Он чертовски сообразительный и деятельный. Быстрее разнюхает, что к чему, чем все разведчики армии, вместе взятые.

— Позвольте! — раздумывал майор. — Этот мундир на мне сейчас или на пользу, или во вред. Сниму-ка я его лучше. К тому же все равно нужно предупредить жену, что я не обедаю дома. Сейчас я пойду к себе, но скоро вернусь.

— Правильно! — кивнула артистка. — Но вернетесь непременно?

— Непременно!

— Допьем пока остатки. Это и как успокаивающее действует отлично! — подняла свой стакан артистка.

— Ваше здоровье, сударыня! — потянулся чокнуться с нею майор.

— Никаких «сударыня»! Это звучит так холодно! Меня зовут Вера, а вас Шандор. Будь здоров, Шандорка!

— Твое здоровье, Верочка! — Майор еще раз чокнулся с артисткой.

Подслушивающие под дверью Аги и ее жених сломя голову бросились на кухню. Майор, позвякивая орденами и шпорами, удалился.

— Ф-фу! — оторопело выдохнула Аги. — Все ж таки немцы взяли верх, ежели нас захватили. А эти двое тоже ничего не знали.

— Ну да ведь это как бывает! — проговорил обивщик мебели. — Все равно как бы я, к примеру, дрался вместе с дружком своим против кого-то третьего, а дружок вдруг возьми да мне же и дай по шее. Венгерская граница со стороны немцев, конечно, не была укреплена как следует. Что им стоило ее перейти!

— А сколько у них друзей здесь!.. Что-то теперь будет? — встревоженно проговорила Аги.

— А то и будет, что начнется здесь такое позорище, какого еще свет не видывал! — предсказал Безимени.

С любой точки зрения — человека ли, вещи ли — можно наблюдать житейскую суету.

Нашу тележку на некоторое время оставили в покое в ее углу.

Между тем вокруг нее, у люден — венца творения, началась настоящая вакханалия.

Несколько дней спустя дом ринулся в убежище уже не на занятия — люди бежали вниз среди сотрясавшего землю и небо грохота, завывания сирен и воплей репродукторов.

В этой суматохе тележка и в самом деле оказалась у всех на пути. Но сейчас она была под охраной не только Веры Амурски, но и самого коменданта дома.

Майор стал у артистки завсегдатаем — не только как лицо официальное, но и как ее поклонник. Он пожелал заменить ей удалившегося в неизвестном направлении правительственного советника.

Сидя после очередного отбоя воздушной тревоги на балконе у артистки, они оглядывали результаты чудовищной работы американских бомбардировщиков, видели ужасные, закрывшие небо черные и грязно-желтые клубы дыма со стороны Чепеля и Шорокшара, а главным образом от нефтеперегонных заводов.

К этому времени семья Вейнбергеров ходила уже с кричаще-яркой желтой звездой. Как и бедная еврейка с дочерью, снимавшие комнату у художника.

Дворничиха согнала их с занятого ими ранее места в убежище и оттеснила к самому входу в подвал. Они предпочли перебраться оттуда во двор, чтобы их не затолкали в суматохе прочие жильцы.

Там они и сидели на тележке, испуганно' перешептываясь, когда дворничиха снова на них набросилась:

— Это кто же вам разрешил покинуть убежище во время тревоги? А ну извольте спуститься на подвальную лестницу!

Среди жильцов дома нашелся один-единственный человек, достаточно отчаянный, чтобы на глазах у всех поддерживать отношения с желтозвездным семейством.

Это был Андорфи, преподаватель музыки.

Сев на тележку рядом со своей ученицей, дочерью мелочного торговца, он возразил дворничихе:

— Вы, сударыня, сами велели им подняться из убежища, а теперь отсюда гоните вниз!

— Приказ! Не я его выдумала! Евреи не могут находиться в местах, предназначенных для остальных жильцов! — сверля музыканта взглядом, прошипела дворничиха. — А они евреи!

— И евреи люди! — рассудил Андорфи.

— Для вас! — с угрозой пролаяла дворничиха. — Гляди, как бы в беду из-за них не попасть.

— Это уж мое дело, ангел мой! — презрительно отозвался музыкант.

И действительно, уже в другом случае, выступив в защиту нашей тележки, он дал в буквальном смысле слова звонкий пример индивидуального протеста в защиту желтозвездников дома.

В тот день на стенах домов появились плакаты, извещавшие о том, что евреям надлежит переселиться в дома, отмеченные желтой звездой. С утра до вечера квакало об этом и радио.

Вейнбергеры наняли подводу, чтобы перебраться на ней в дом под желтой звездой.

Когда грузчики уже закончили работу, из корчмы вышел вдруг окружной начальник в нарядной нилашистской форме.

Его сопровождал Козак. На Козаке также красовался теперь черно-зеленый новехонький мундир, на ногах сверкали сапоги.

Приметив нервно топчущихся у подводы Вейнбергера и его жену, окружной начальник заорал:

— То есть как? Что тут происходит?! Евреи стоят, а люди им грузят барахло? Снять все! И грузить заново! А ну, евреи, за дело!

Вейнбергер и его супруга с полными ужаса глазами, спотыкаясь, бросились было к подводе. Но, на их счастье, возчик подошел к помахивавшему дубинкой окружному начальнику и взмолился:

— Господин Кайлингер! Не разоряйте меня! Мне еще дважды надо обернуться! А сколько ж это времени я потеряю тут, с этими?

— Так и быть! Только ради вас! — кивнул окружной начальник. — Но чтоб я больше не видел, как венгры работают на евреев. А эта тележка кого поджидает?

Козак, стоя в дверях корчмы, весело гоготал над происходящим.

Он поспешил осведомить своего принципала:

— Да Янчи Безимени одолжил ее еврейчикам победнее, тем, что с голубятни!

— А ты позаботься о том, брат, чтобы он не помогал им. Пусть и нагружают, и везут сами. Пусть учатся работать! Я даже остался бы. Но нельзя — дела! Выдержка, брат!

Окружной начальник удалился. А Козак, пока суд да дело, скалясь, вернулся в корчму к своему фречу.

В тот день Андорфи в третий раз призвали в армию.

Он форменным образом лютовал.

Служба в армии обрекала его на материальный крах и нравственное падение. Дома он терял учеников, а на службе упивался до белой горячки от отвращения. Теперь у него иной раз тряслись руки, даже когда он играл на рояле.