Оказавшись в окружении табачных спекулянтов, Оськин чувствовал себя, как рыба в воде. Сначала прошел вдоль ряда мешков с махоркой, оценивая товар на глаз, потом приступил к дегустации. Выкурил цигарок шесть, пока добрался до настоящего «Вырвиглаза». Однако совершению торговой сделки помешало появление нового продавца, громовым басом оповестившего:

— Только для настоящих курильщиков! Листовой самосад — сам черт ему не рад! Смерть мухам, да здравствует чахотка!

Можно было ждать, что такая реклама разгонит покупателей, но настоящих курильщиков разве испугаешь! Кинулись к мешку, как мухи на мед. Оськин оказался в числе первых. Он же первым высказал авторитетное суждение о рыночной новинке:

— Табачок подходящий! Ежели к нему для нежности «Вырвиглаза» добавить — нормально будет...

Поняв, что его компаньон застрял в табачном ряду надолго, Ванька прошел в соседний ряд — «обжорку». Нигде и никогда не доводилось ему видеть такую сумятицу, обонять столько запахов и слышать одновременно такое количество криков, завываний, воплей и визга! С полсотни спекулянток-ведьм всех мастей и возрастов, охваченных торговым азартом, надрывалось на все лады, выхваливая свою стряпню.

— Блинцы, блинцы!.. С пылу, с жару, по сотне за пару! Навались, у кого деньги завелись!..

— А вот каша пшенная, тушенная с маслом, сахаром!

— Сальников горячих, сальников!

— Соплюшки горяченькие! Сама бы ела, да денег нету! Соплюшки! Соплюшки!

— Печенка жареная, печенка!.. Осталец по дешевке отдам!

Кому-то такие яства по средствам, кому одним запахом довольствоваться приходится. Румяные, варенные на пост-ном масле соплюшки выглядели весьма аппетитно, но Ванька прошел мимо них с таким видом, точно перед тем у царя пообедал: экая, мол, невидаль! Однако по привычке все видеть и слышать ни одной диковины не упустил. Успел даже мимоходом пожалеть старенькую бабку, продававшую тощего жареного кролика. Где бы она со своим товаром ни примащивалась, горластые торговки беспощадно ее прогоняли.

— Пошла отсюда со своей стервятиной, старая хрычовка! Нечего другим коммерцию перебивать!

Кончилось тем, что, переменив десяток мест, старуха примостилась у самого края обжорного ряда, куда ни один покупатель не заглядывал. Здесь-то с ней и случилась настоящая беда. Ванька, случайно оказавшийся поблизости, прекрасно рассмотрел и расслышал все происходившее.

Небрежной походкой вразвалку, взметая базарную пыль широченными раструбами штанов-клеш, к старухе подошел молодой парень в вельветовой бордового цвета кепке на голове и, выхватив у нее из рук кроличью тушку, спросил:

— Сколько, старая мумия, за дохлого кота просишь?

Такой вопрос поразил бабку в самое сердце.

— Окстись, родимый!... Виданное ли дело кошатиной торговать? Ты на хвост глянь... Видишь, хвост-то трусиный...

— Отрубить коту хвост недолго! Я сейчас враз определю— трус или кот... А ну, брысь отсюда!!!

Старуха от страха зажмурилась. Пока жмурилась, кролика след простыл! Быстрым, почти неуловимым движением пройдоха-клешеносец метнул тушку в сторону, где она и была кем-то подхвачена. В ту же минуту с разных сторон раздалось насмешливое мяуканье.

— Где он?.. Батюшки, да что ж это такое?.. Куда, милок, моего труса дел?

— Твой кот на крышу залез. Позови «кис-кис», может быть, откликнется.

— Так ты же моего труса в руках держал?

Невдомек старой, что ее среди белого дня ограбили и над ней же теперь потешаются. Пуще всего ведьмы-обжорницы рады.

— Ай да Запуляла!

— Дай ей, Запуляла, леща по морде, чтобы больше сюда не ходила!

Тут только догадалась старуха, в чем дело. Залилась горючими слезами, согнулась в три погибели и, спотыкаясь, прочь пошла.

Между табачным рядом и «обжоркой» толкучка толчется. Ходят какие-то непонятные серые личности, боками друг о друга трутся и на ходу свои товары выхваливают. Больше всех один небритый, в рваной студенческой тужурке суетится, размахивая спорком ярко-красного сукна.

— Кому на гали генеральское сукнецо продам? Кому на гали?..

Два года назад отгремела гражданская война, вышли из моды лихие красные галифе, никому такой товар не нужен. Вот кремни для зажигалок и сахариновые таблетки бойко идут. У иного задрипанного спекулянта весь товар в жестяной банке из-под леденцов «Ландрин» умещается, а денег в карманах немалые миллионы... И никому не ведомо то, что через два года тот спекулянт в нэпманской поддевке на лихачах по большим городам станет разъезжать до той поры, пока Советская власть его не ссадит.

— Слезай, приехал! Теперь без тебя обойдемся!

А победитель Запуляла как ни в чем не бывало дальше шествует. Бордовую кепку на затылок сдвинул, чубом трясет, клешами пыль взметает. Руки в карманах, вроде гулять вышел. А сам вокруг глазами зиркает, к людскому говору прислушивается и воздух нюхает — ищет новую беззащитную жертву. И ведь вынюхал, сволочь! Чуть не за двадцать метров учуял больничный запах карболки и креозота. Пошел на тот запах и увидел: стоит, опершись на палку, человек худобы неописуемой, в мятом пальто и фуражке с поломанным козырьком (видно, и то и другое не одну неделю в больничной кладовке хранилось) и в руках карманные часы вертит.

— Продаешь часишки?

— Не хотел, да при... приходится... На дорогу день... деньги нужны...

— Дрянь небось!.. Дай посмотрю.

При покупке часы первым делом на слух проверяют. Запуляла так и поступил: зажал их в кулак и, кашлянув в лицо продавцу, коротким движением кисти запулил через плечо. Стоит перед продавцом, пустой кулак прижал к уху, слушает и нахально ухмыляется.

— Барахлят твои часы, отец. Их выбросить надо!

— Не... неправда... Часы хо... хорошие, моз... мозеров-ские. В шест... шестнадцатом году куплены и до сих пор жи... живут. Если бы не ну... нужда...

Что для Запулялы чья-то чужая нужда? Поняв из разговора, что перед ним человек вовсе слабый, он враз распоясался.

— Какие часы?.. Бредишь, что ли, черт заразный?.. Хватит тебе вонять! А ну, пошел отсюда, пока я тебя не пришиб!..

Деньги, хитрость и сила — только это и признает «хитровна». Такого товара, как совесть и честь, здесь никто не держит. Милицию звать? Так какой голос нужно иметь, чтобы базарный шум перекрыть? Да и не до «хитровки» транспортной милиции. Она и утечека едва поспевают порядок в поездах и на самом вокзале поддерживать. Со всех четырех концов России-матушки днем и ночью веянии народ едет. Пойди разберись в этом человеческом потоке!

Нелегко больному, к тому же человеку преклонного возраста, весу в людей терять! Идет ограбленный продавец часов с «хитровки», не то от ветра, не то от слабости, не то от горя шатается.

Но только ста шагов не отошел,^нагоняет его парнишка в военной гимнастерке, со стриженой головой.

— Дядя, на тебе твои часы. Да получше их спрячь! И больше с этой шпаной не связывайся.

Сказал так, сунул в руку часы и повернулся, чтобы обратно идти.

— Обо... обождите, мол... молодой че... человек. Я хоч... хочу... побла...

— Мне, дядя, некогда!

— На по... поезд?

— Обратно на «хитровку» тороплюсь, Запулялу бить стану!

— Не... не... не... надо!

Ответ донесся издалека:

— Еще, ух ты, как надо-то!

До последней минуты Запуляла был убежден в успехе предприятия и мнил себя обладателем дорогостоящего мозеровского хронометра. Какова же была его ярость, когда оба его подручных сообщили ему, что «пуля», не долетев до них, была перехвачена в полете каким-то «шкетом в хаковой⁶ рубахе. Так как на «хитровке» никто никому никогда не верил, Запуляла первым делом заподозрил подчиненных в «заначке» добычи. В этом ничего невозможного конечно, не было, и он, не производя следствия, сразу же приступил к расправе. Избить в кровь двух четырнадцатилетних мальчишек ему было нетрудно (он был примерно на четыре года старше их), но цели своей — возврата «заначенного» — он, разумеется, не достиг. Мало того, избив подчиненных, сделал три ошибки сразу: зря потратил время и силы и, как выяснилось через десять минут, безвозвратно потерял двух, если не очень сильных, то ловких и проворных союзников.