Получалось странно: чем больше горьких истин выкладывал Киприан Иванович, тем веселее становилось лицо Петра Федоровича. Его улыбка не была притворной, он и впрямь слушал Киприана Ивановича с возрастающим удовольствием.

— Неправду я сказал, Петр Федорович? — перебил сам себя Киприан Иванович.

— Все, что вы сказали,— правда. Но то, что вы перечислили: и неволя, и бедность, и слабое здоровье все это только наружная, внешняя сторона жизни...

— Телесная!—с готовностью подсказал Киприан Иванович.— А душа — иное дело. Тело может плакать, а душа в это время радуется... Или так: здесь печаль и воздыхание, а там...

Петр Федорович засмеялся.

— В вечную душу и в загробную жизнь я не верю, Киприан Иванович! Убежден, что если тело плачет, то и душе приходится несладко. Но вот если тело хорошее дело делает, то и душе повеселиться можно... Вы знаете, я учитель. Возиться с ребятами — дело трудное, хлопотливое, не. одного года труда и терпения требует. И вот приходит время, приближается выпуск класса. Гляжу я на своих ребят и думаю: «Вот еще тридцать честных, смелых и грамотных людей в жизнь выходит. В этом и моя заслуга есть...» Разве это не счастье, Киприан Иванович? Ради одного этого жить стоит!

Хотя Киприан Иванович и был несколько разочарован тем, что Петр Федорович без обиняков отверг многообещавший разговор о вечной душе (неверие в загробную жизнь он почитал грехом незамолимым), но то, что он услышал, не могло ему не понравиться.

— Такому поверить можно! Учительское счастье, значит, вам вышло... Нам-то такого не дано.

— Неправда, Киприан Иванович!

Быть бы буре, если бы кто другой посмел сказать Киприану Ивановичу, что он говорит неправду! Но в начавшемся задушевном разговоре это слово звучало только как вызов на спор.

— Как же неправда? Труд труду рознь: то умственная работа, а то земля да навоз... Конечно, вовсе пустым делом земледельческий труд считать не приходится, но какой от него прок? Себе и лошадям утробу набил и ладно!.. Потом вывез навоз и опять в земле копайся. Так оно колесом и идет. Воды толчение, глупость и ничего больше! Какое от такого труда может быть счастье!

— Неверно!— еще решительнее отозвался Петр Федорович.

Столь определенный отрицательный ответ озадачил Киприана Ивановича.

— Не знаю, как эти ваши слова понять! — не без досады сказал он.

— Верно одно,— продолжал между тем Петр Федорович,— что земледелие вас не обеспечивает. Работаете вы не покладая рук, но зерна, овощей и кормов хватает вам только для себя и для прокорма скота. Но когда вы говорите, что ваш труд — дело простое, вы ошибаетесь. Оно очень сложное и мудрое.

— Велика мудрость! — усмехнулся Киприан Иванович.

— Велика! — невозмутимо подтвердил Петр Федорович.— Вы, например, держите трех лошадей, хотя по вашему наделу достаточно одной. Зачем же вы тратите так много труда на прокорм двух лошадей?

— Не лишние они, Петр Федорович. Они приработок дают. Подать, скажем, уплатить или товар вовсе необходимый приобрести...

— Правильно! Больше скажу: они за вас и подать платят, и одевают вас, и инструмент, и хозяйственные орудия, и кое-какие продукты вы покупаете за счет их труда. Короче говоря, лошади являются вашим, как говорится, орудием производства, а вывозка леса — основным источником дохода. И все на Горелом погосте так живут.

— Одно дело хлеборобство, другое — отход,— попробовал возразить Киприан Иванович.

Петр Федорович придвинул счеты.

— Ваши доходы не секрет, Киприан Иванович?

— Секрета в них нет, воровством не живу.

Неожиданный оборот разговора так заинтересовал Киприана Ивановича, что он даже забыл о времени. Только через два часа подсчетов (нередко возникал спор) выяснилось, что из каждой сотни рублей дохода шестьдесят три рубля приносит промысел.

Но самое удивительное произошло дальше.

— Сколько весит бревно, Киприан Иванович?

— Какое?— хитро спросил Киприан Иванович, полагая, что Петр Федорович вряд ли знаком с лесным промыслом.— Оно так бывает: лежат два одинаковых бревна, а вес в них вовсе разный...

— Среднее бревно. Сухой строевой сосняк — двухсаженник, восьми вершков в отрубе... Пудов десять — двенадцать?

Пораженный неожиданной осведомленностью учителя, Киприан Иванович только головой кивнул. Дальше последовали вопросы о расстояниях, о качестве лесных дорог, о подъемной силе лошадей. Даже тем, сколько лет Киприан Иванович занимается возкой леса, поинтересовался Петр Федорович.

— До всего-то вы доходите!— подивился Киприан Иванович.

Никогда еще не видел он, чтобы кто-нибудь так считал. Косточки счетов так и летали, так и громоздились ряд за рядом. Не на десятки, не на сотни — на десятки тысяч дело пошло!..

— Что же получилось? — спросил Киприан Иванович, когда Петр Федорович оторвался от счетов.

— Получилось, что за свою жизнь вы выдали для строительства около двадцати тысяч бревен. Прикиньте сами, сколько из них домов и изб построить можно. По здешним местам — большое село, а то и полгорода.

Серьезное, даже хмурое до той поры лицо Киприана Ивановича засветилось улыбкой. Что бывало с ним редко, он, представив себе длинные и высокие штабеля сосновых бревен, не без самодовольства погладил бороду.

— Статочное дело! Много моих бревен в ход пошло.. Оно на возу не видно, а бревно к бревну — дом, дом к дому — село... Разрешите теперь нескромный вопрос задать, для чего вам-то такой хлопотливый подсчет понадобился?

— Для того, Киприан Иванович, чтобы вы настоящую цену своему труду знали, не считали его простым и глупым и видели пользу, которую он приносит людям.

Получив такой ответ, Киприан Иванович не сразу нашелся, что ответить. Только подумав, отозвался:

— Особого ума вы человек, Петр Федорович, если так в чужое дело вникаете.

Только тут спохватился Киприан Иванович, что слишком долго в гостях засиделся: совсем темно стало.

И уже возле самого дома вспомнил, что о главном — Ванькиной судьбе — не договорили. Да и другие вопросы нашлись, о чем стоило бы потолковать с Петром Федоровичем. При всем том пришел домой в отменном настроении.

Едва перешагнул порог калитки — навстречу ему храпнул ходивший по двору мерин. В иное время Киприан Иванович прикрикнул бы «пошел на место!», но сейчас он вступает с ним в разговор.

— Как оно? — благодушно спрашивает он, оглаживая холку, повислую спину и округлые бока старого слуги.— Разъелся, одер, за лето так, что и ребер не ощупаешь... Ничего, ешь вволю, смены-то тебе не видно. По полозу снова поедем: нам с тобой, слышь, город достраивать надо... Я-то по простоте все время думал, что ты бурый мерин и ничего более, а ты, оказывается, поднимай выше— орудие производства...

Мерин хлещет по окорокам хвостом, дышит в лицо хозяина теплым травяным духом и весело фыркает.

 1.

Розовеет небо над черной стеной елового леса. Потом сквозь сетку ветвей проглядывает большое красное солнце, и его первые лучи скользят по сизой мокрой траве прибрежных полян. Убегает, прячется под берегом в кустах тальника холодный туман. Не шумит, чуть колышется, точно дышит, у глинистого бечевника темная вода.

Идет вторая половина июля, но под ветром-северяком уже золотятся осины. Примолкла, выходив птенцов, шумливая птичья мелюзга.

В тишине ведреного утра за много верст слышно, как, что есть силы шлепая по воде плицами, идет снизу буксирный пароход. Только через час из-за низкого мыса показывается его черный нос. Движется он так медленно, что на минутную стрелку часов и то веселее смотреть. Нижняя палуба парохода безлюдна, наверху, возле рубки, ходит небритый человек в затрапезном ватном пиджаке и меховой шапке.

Пароход покрашен грязно-желтой краской, весь закопчен, черная труба во вмятинах. На кожухе колеса затейливой славянской вязью, так, что не скоро разберешь, выведено: «Добрыня Никитич». Под быстро мелькающими красными плицами бурая вода кипит, клокочет, перемалывается в пену. Впечатление такое, будто человек, стоя на месте, во всю прыть бежит. Так и подмывает крикнуть: