И так и сяк раздумывал Киприан Иванович и каждый раз приходил к одному и тому же выводу:

— Все темнота наша!..

Хуже всего, что, когда он пробовал отделить веру от суеверия, у него ничего не получалось: можно было вместе с Ерпаном посмеиваться над уставщиком «раззяв», расслышавшим в глупом птичьем звоне божественное «упреждение», но перед лицом происшествия решительно все выглядели порядочными раззявами.

Даже молитва перестала помогать Киприану Ивановичу в обуявшем его сомнении! Начнет он, к примеру, просить о хлебе насущном, и сейчас же мысль: зачем просить, если он, этот хлеб насущный,— собственных рук дело? И хоть есть молитвы, заготовленные Чуть ли не на каждый случай жизни, не находит Киприан в их неуклюжих словах того, что нужно.

Тут еще досада.

Ходила как-то Арина за водой к проруби и оттуда новость принесла.

— Сказывают, Ерпан-то вовсе не сову убил...

— А кого?

Предчувствуя новую глупость, Киприан Иванович заранее рассердился. И Арина оговорилась:

— Может, конечно, и врут... Говорят, в ту пору, когда Ерпан из ружья стрелял, в Нелюдном старуха одна померла.

— Какая старуха?

— Сидориха Колупаевых...

— Царство небесное! Немного до века не дотянула,— прокомментировал сообщение Киприан Иванович.— Ну и что же из того, что померла?

— Час в час сошлось: как Ерпан стрельнул, так она и померла.

Киприан Иванович наконец-то догадался, в чем дело.

— Так это Сидориха совой обернулась?

— Говорят...

— Опять говорят. Пусть другие говорят, а я тебе такую юрунду говорить не разрешаю!.. Поняла?

— Обернулся же враг змием...

— Враг — змием, Сидориха — неясытью?.. Все это юрунда: сам самовидец, как от вашей Сидорихи перья летели... Ее вон Ерпан к воротам прибил...

Это была правда: к соблазну наиболее суеверных, Ерпан приколотил крылья убитой птицы к воротам, чем, по мнению иных, накликал беду на свою избу.

— Вы и в змия не верите, Киприан Иванович! — ужаснулась Арина. — О нем в писании сказано.

— Мало ли где о чем сказано.

Тут-то и спохватился Киприан, что далеко хватил: со змием следовало обходиться поосторожнее, но... не нашел в себе веры, чтобы покаяться И никак разобраться не может: где вера кончается, а суеверие начинается...

Разобраться и в самом деле нелегко было.

Закончились долгие размышления Киприана Ивановича тем, что он разрешил себе, а заодно и Ваньке «вольную молитву». Поняв сущность отцовской мысли, Ванька даже запрыгал от удовольствия.

— Все, что захочу, бог все сделает!.. Ух ты, вот здорово!

Ванька с такой быстротой кинулся к образам, что Киприан Иванович едва успел поймать его за ухо для дальнейших наставлений.

— Бог, конечно, все может, но только зря у него просить не следует. Опять же молитва приемлется по праведности. Прежде чем просить, грехи замолить надо...

Из дальнейших скучных объяснений Ванька понял, что получить что-нибудь от бога авансом, не творя добрых дел и не добившись отпущения грехов, очень трудно.

Грешил же Ванька каждый день с утра до вечера походя. Очевидно, поэтому большинство его просьб оставались невыполненными, хотя просил он о сущих пустяках.

Чего, например, стоило богу решить вместо Ваньки задачу на деление?.. Но сама возможность беседовать с богом запросто, на русском языке, излагая заветные мечты и чаяния, Ваньке пришлась очень по душе. Молитвы его выглядели приблизительно так:

— И еще прошу тебя, господи, чтобы было у меня ружье такое, как у Ерпана. И пороху сто пудов, и еще дроби... И крючков для рыбы больших, средних, маленьких и разных по десять штук всяких... И ручного медвежонка подай мне, господи! И еще вылечи у Шайтана больную лапу. А я сегодня двадцать четыре мизгиря задавил...

Лапа у дворового пса Шайтана скоро зажила, но остальные просьбы не выполнялись систематически.

Однако Ванька не терял надежды, что когда-нибудь они будут исполнены все сразу.

Чтобы ускорить это событие, он даже предложил богу небезвыгодную для него сделку. Все жители погоста, от мала до велика, верили, что за каждого убитого паука прощается сорок грехов. Поэтому, молясь, Ванька никогда не забывал напоминать богу о количестве погубленных им мизгирей.

Так как Ванькины просьбы были невелики, а излагал он их немногословно, у него неизменно оставалось время для беседы с богом по душам. Чего-чего, а слушать тот умел! Ему можно было рассказывать все, что угодно...

Как-то, зайдя в горницу, Киприан Иванович застал Ваньку за очень странным занятием. Стоя перед божницей, он что-то рассказывал, время от времени крестясь.

Между тем то, что говорил Ванька, меньше всего походило на молитву.

Дело шло о медведе, занявшемся изготовлением дуг.

Первым движением отца было взяться за чересседельник, но уж очень его поразила складность Ванькиной речи.

— Чего ты там бормочешь?

Ванька моментально замолчал и повернулся к отцу.

— Сказывай!.. Не богу, а мне сказывай! Что молчишь?

— Петр Федорович басню задал мне выучить, я и читал...

— Вот и читай с самого начала.

После первых же Ванькиных слов Киприану Ивановичу стало понятно, что сын читает «юрунду», но (странное дело!) складная небылица о медведе, гнущем дуги, таила в себе большой и полезный смысл.

— Еще чего ты выучил?

— Про лебедя, рака и щуку, потом про кота и щуку.

Выслушав басни, Киприан Иванович уже спокойно оценил:

— Притчи, значит... Оно бы вроде и юрунда, а с поучением: взялся за общее дело — делай по согласию, а не за свое дело вовсе не берись...

— Это мне Петр Федорович объяснял.

— То-то же! — Здесь Киприан Иванович нахмурился.— А бог здесь вовсе ни при чем. Он и без тебя все знает. И крестное знамение ни к чему...

— Я, тять, только тогда крещусь, когда слова слаживаются: скажем, сначала и «легка», а потом «облака» или «засела» и «хвост отъела».

В свете такого объяснения Ванька представал перед отцом в образе закоренелого язычника-рифмопоклонника.

Таковая ересь подлежала немедленному и беспощадному искоренению.

Пришлось Ваньке становиться на колени и десять раз подряд читать «Верую».

1.

Без малого пять лет шла от берегов Ла-Манша до берегов Негожи потрясающая новость. Только на последнем этапе — от дьяконовского дома до избы Перекрестовых — обрела она достойную своего значения телеграфную скорость. Ванька чуть не задохнулся, пока бежал с ней до дома. Не мудрено поэтому, что в текст передачи вкрались погрешности. Киприан Иванович, собиравшийся лезть на сеновал, был прямо-таки ошеломлен необычайным известием.

— Тять, слышал? Ававатор Блерий на планомоне Ломаш перелетел! Планомон с пропёрлером ж-ж-ж!.. Ух, ты!

— Чего?— удивленно переспросил Киприан, не разобравший в сообщении сына ничего, кроме тявканья, блеяния и шмелиного жужжания. — Что еще за ававатор?

— Который летает... А имя у него — Блерий.

— Ну, а Ломаш?

— Ломаш — вроде протоки на Оби, только еще шире и вода в нем соленая... Теперь понял?

Толковали минут пять, прежде чем Киприан Иванович узнал некоторые подробности перелета храброго французского авиатора Луи Блерио на моноплане через пролив Ла-Манш.

Многие односельчане сочли бы Ванькин рассказ вольнодумной, даже греховной выдумкой, но, заглядывая кое-когда в дьяконовский дом, Киприан Иванович привык верить идущим оттуда новостям. Кроме того, побывав на войне в Японии и обогнув по морю половину земного шара, сам насмотрелся всяких чудес до воздушных шаров включительно. Однако, проча Ваньке солидную и почетную будущность хлебороба, он не поощрял его увлечений, как он говорил, «барскими затеями».