Кончилось тем, что довел меня Ванька до злющей бессонницы. И, уж не знаю, от бессонницы или по другой причине, стала мне память изменять: многие пережитые годы, даже отдельные даты хорошо помню, но вот 1922 год в тумане утонул.

В один из поздних вечеров, после того как Иван Перекрестов особенно мне досадил, одолела меня тоска прямо-таки невыносимая.

— Эх, будь что будет! — решил я, — Утро вечера мудренее...

Взял принял сонного зелья, книгу, которую в руках держал, поставил перед собой, прислонив ее к спинке стула, и уже протянул было руку к выключателю, но тут снова появился передо мной Иван Перекрестов. И такой сердитый, каким я его ни разу не видывал!

— Будет мне нагрузка или нет?!

— Подожди, Ванюша миленький, вот высплюсь, может быть, тогда...

— Я такие посулы каждый раз слышу. Говори сейчас же, что мне делать! А то я сам придумаю!

—  По авторскому праву... — начал я, но сразу осекся. Вспомнил, что авторским правом случаи столкновений и тяжб между авторами и их персонажами никогда не предусматривались.

— На хрен мне такой автор сдался! Так, говоришь, в каком году я сейчас действовать должен?

— В тысяча девятьсот двадцать втором,— добросовестно ответил я, не подозревая, какую штуку он готовился выкинуть.

Мне даже неудобно рассказывать о том, что произошло дальше... Ванька взял и исчез...

В сущности исчезновение того или другого персонажа в литературе — явление обыденное. «Проходные» или «служебные» персонажи научились так ловко смываться со страниц романов, повестей, даже рассказов, что ты, читатель, и не заметишь, на какой остановке тот или другой гражданин успел вылезти из вагона. Но Ванька... Ведь он прекрасно знал, что не относится к числу «служебных» или «проходных»!.. Вещи нужно называть своими именами: Ванькино исчезновение было крайне некорректным поступком, а принимая во внимание способ, которым он его осуществил,— самым настоящим свинством!

Посудите сами. Вместо того чтобы по-человечески уйти в дверь, он ушел, вернее, вошел в... стоявшую перед ним книгу!

Восстанавливая все в памяти, я решительно утверждаю, что его поступок был во всех деталях обдуман заранее. Ванька действовал удивительно последовательно и уверенно. Сначала (это происходило у меня на глазах) он уменьшился в росте до размера телефонной трубки, затем вспрыгнул на стул, распахнул, как дверь, крышку переплета и, перешагнув какой-то невидимый мне порог, исчез внутри книги, после чего крышка снова захлопнулась.

Все это было настолько нелепо, настолько противоречило законам физики и человеческого рассудка, что я заподозрил: уж не подвергся ли Ванька чьему-либо литературному влиянию? Если бы бывший завбиб Н-ского стрелкового полка (я состою с ним в дружбе более шестидесяти лет) клятвенно не заверил меня, что в его библиотеке никогда не было книг Э. Т. А. Гофмана, я несомненно взял бы под подозрение этого проказливого сумасброда. Но его влияние было исключено. Становилось очевидным, что до такого поступка Ванька дошел своим умом.

А что ум при сем присутствовал, я догадался, глянув на книгу. Это был не какой-нибудь легкомысленный сборник волшебных сказок, а фундаментальный том (642 страницы, не считая вкладок!), на строгой академической суперобложке которого значилось:

ВСЕМИРНАЯ

ИСТОРИЯ

ТОМ

VIII

Только теперь я осознал, что, собственно, произошло: мой шестнадцатилетний герой вошел в историю. Подчеркиваю: не «попал», а именно «вошел». И не просто в историю, а в историю всемирную!.. Тысячи опасностей поджидали его там! Водить компанию со всевозможными Навуходоносорами, Аменхетепами, Митридатами, Александрами Македонскими, Ганнибалами, Юлиями Цезарями, Тамерланами и всякими Наполеонами, несомненно, было крайне рискованно. Зная Ванькин характер, можно было опасаться его столкновения с Торквемадой и другими инквизиторами. Ему грозило общество развратных женщин вроде Мессалины и Клеопатры. Наконец, он мог просто заблудиться в несметных толпищах Карлов, Генрихов, Людовиков, Фридрихов, Филиппов и прочих Капетингов, Габсбургов, Бурбонов, Рюриковичей и романовых... Буквально со всех сторон ему грозили сожжение, колесование, виселица, топор, отрава.

Ваньку нужно было выручать немедленно, любой ценой!..

2.

Сна как не бывало! Вскочив с постели, я торопливо оделся и стал ходить по комнате. Увы, появившаяся было надежда, что Ванька раскается и добровольно вернется, скоро исчезла. Тогда я решился на крайнюю меру — пошел сам его разыскивать. Стал на то место, где находился он до своего исчезновения, и дотронулся до переплета стоявшей передо мной книги. И... ее крышка сейчас же увеличилась до размеров большой двери. Повинуясь легкому моему усилию, она широко открылась. Ни форзаца, ни титульного листа — этих неизбежных принадлежностей любой книги — за ней не оказалось. Я увидел перед собой полого подымающуюся лестницу, сложенную из мраморных плит. Убедившись, что Ванька неизбежно должен был воспользоваться услугами этой лестницы (ни направо, ни налево лазеек не было), я стал подниматься кверху и скоро оказался перед новой дверью, над которой виднелась высеченная на камне надпись. Очень возможно, что на ней было начертано: «Вход посторонним строго воспрещается», но, не зная древнегреческого языка, я этого не понял и постучался.

На мой стук ответа не последовало. Тогда я слегка нажал на дверь, и она открылась легко и бесшумно.

Переступив невысокий порог, я оказался в большом а очень высоком зале, своим убранством очень напомнившем мне пункт управления огромного, полностью автоматизированного предприятия. Вся противоположная стена зала была занята одним-единственным чудовищным по величине устройством, всем своим видом наводившим на мысль о всемогуществе кибернетики и электроники. Стена так и сверкала тысячами разноцветных сигнальных огоньков. Вся эта махина работала совершенно бесшумно. Очень тихий и, я бы сказал, мелодичный шелест, с самого начала привлекший мое внимание, происходил от непрерывного, стремительного движения спускавшейся откуда-то сверху белой ленты, имевшей в ширину не менее двух метров. Проскользнув змеей между множеством блестящих цилиндров, лента с такой же стремительностью исчезала в отверстии пола. По своей упругости и прочности она не могла быть бумажной. К тому же в воздухе не чувствовалось ни пыли, ни запаха типографской краски. То, что я видел, полиграфическим производством не было...

Движимый понятным любопытством, я сделал несколько шагов вперед, но сейчас же был остановлен чьим-то спокойным, но властным приказанием:

— Смертный! Не подходи близко к моему свитку!

Голос был женский, звучный и приятный по тембру, но, сознаюсь, услышав его, я удовольствия не получил. Он поражал своей нечеловеческой бесстрастностью. Да и обращение на «ты» не говорило об особой приветливости. А чего стоило словечко «смертный»! Напоминать пожилому человеку о его недолговечности было по меньшей мере невежливо. Даже самые молодые работники издательств не допустили бы подобной бестактности, а уж им-то отлично ведомо, кто смертен, кто бессмертен!

Пристально присмотревшись, я увидел черноволосую женщину в белом халате. Она сидела за небольшим столиком спиной ко мне и, не отводя глаз, следила за лентой, скользившей по самому большому из цилиндров. Не понимаю, что она могла рассмотреть: лента проносилась мимо нее со скоростью не менее двухсот метров в секунду... Но я давно уже перестал удивляться всевозможным чудесам. Больше всего меня, пожалуй, поразила корзина, стоявшая у ног женщины. Грубо сплетенная из ивовых прутьев, к тому же изрядно помятая и поломанная многими редакционными или канцелярскими бурями, она выглядела здесь безобразным, к тому же совершенно бессмысленным анахронизмом.

Но долго размышлять над значением корзины мне не пришлось. Раздался звук, подобный удару гонга, лента остановилась, и в помещении воцарилась полная тишина. В ту же минуту женщина поднялась, повернулась ко мне, и... я остолбенел от удивления, увидев античный профиль, а затем и овал ее лица, прекрасно знакомый по тысячам изображений древнегреческих изваяний, терракотовых статуэток и рисункам на вазах. То, что я принял вначале за прозаический халат, оказалось пеплосом, весьма простым, но элегантным по покрою.