— Закружится голова, возьмешь и отпустишься.
— Не отпущусь. И голова у меня никогда не кружится... Видишь вон ту сосну? Я у нее на самой верхушке около кривой ветки целый день сидел... Сосну, ух ты, как качало, а мне хоть бы что!
Пришлось Ерпану вернуться к первому по счету доводу.
— А самое главное, что хвост из мочала...
Ванька чуть не заплакал. Его печаль хорошо была понятна самому Григорию, и он постарался утешить Ваньку, пообещав:
— Ты не расстраивайся. Я нынче такую потеху устрою, что весь погост ахнет!..
Ванька сразу разинул рот от любопытства и удовольствия.
— Что ж ты сделаешь?
— В обед узнаешь...
— Ты мне сейчас скажи, я никому...
— Сейчас нельзя. Я и так никому не говорил, одному тебе сказываю: как раз в обед начнется...
Едва дождался Ванька обеда...
Но обед уже шел к концу, а обещанная потеха все еще не начиналась. Обгладывая утиную гузку, Ванька так и вертелся от нетерпения. В конце концов Киприан Иванович нарушил торжественное молчание праздничной трапезы, прикрикнув:
— Чего ты крутишься, на еже сидишь, что ли?
По случаю троицы на Ваньке голубая рубаха и красный пояс с кистями. Богатый наряд (босые ноги, на взгляд Ваньки, красоты не умаляют) придает ему солидность. То, что отец задал ему вопрос, обязывает его к ответу.
— Никакого ежа подо мной нет, а верчусь я оттого, что сейчас будет...
— Что будет?
— Да вот будет! Тогда узнаете... Ух ты, что будет!!!
Неопределенное, но грозное обещание таинственного события производит на мать впечатление. На отца — тоже: он сердито хмурит брови.
— Ты не ухай, а говори толком. Если начал сказывать, сказывай до конца, а то заладил «будет», «будет»... Говори сейчас же, что будет?
— Я, тять, не знаю что, но только непременно будет...
Начав разговор из воспитательных соображений, Киприан Иванович под конец рассердился по-настоящему.
— Ты не знаешь что, так я знаю! Вон что будет!
И показал на чересседельник. Ванька, конечно, притих...
И нужно же было предсказанному событию начаться во время послеобеденной молитвы, которую читал вслух сам Киприан Иванович! Только произнес «благодарю тя, господи, яко насытил нас...», как откуда-то донесся истошный поросячий визг. От удивления (кому придет в голову мысль резать поросенка в самый обед праздничного дня!) Киприан Иванович даже запнулся, но сейчас же овладел собою и продолжил «...яко насытил нас благодатью твоею...».
Между тем еще не съеденная благодать продолжала верещать с таким отчаянием, что стало ясно: происходит нечто из ряда вон выходящее. Только пристальный взгляд отца заставил Ваньку не выдать своего волнения.
Через две секунды после конца молитвы он несся к месту происшествия. Еще со двора он успел рассмотреть, что на хвосте планомона болталась ивовая корзина. Оттуда-то и несся поросячий визг.
Если чудо с ночным звоном не удалось, то чудо с поросенком удалось на славу. Не только по всей Оби, но и по Енисею и по Лене разнесли гармонисты-водники развеселую частушку о том, как
На Горелом на погосте
Сотворились чудеса,
На седьмые небеса
Вознеслося порося.
Выкинул бы кто другой такую штуку, мужики, наверно, проучили бы виноватого, но с Григория Ерпана взятки были гладки: за веселый нрав и удаль русский народ прощает если не все, то многое.
Однако поросячьим визгом дело не кончилось.
2.
После учиненной проказы Григорий Ерпан сразу потерял интерес к аэронавтике. На неотступные Ванькины просьбы запустить планомон отвечал посулами, а под конец взял и отделался тем, что подарил ему огромный летательный снаряд вместе со всем запасом бечевы. Сделал это, впрочем, не по злому умыслу, а по твердой уверенности, что Ванька при всем желании не сумеет не только оседлать, но и запустить воздушное чудовище.
Ванька принял подарок (змей был брошен в пустом сарае дьяконовского дома) с восторгом, но скоро разгадал хитрость Ерпана. Другой на его месте отказался бы от рискованной затеи, но Ванькино решение отправиться в полет было непреклонно. В то же время было ясно: если уж Ерпан отказал ему в содействии, на помощь других взрослых вовсе не приходилось рассчитывать. Мало того, все приготовления к полету следовало держать в глубокой от них тайне. После некоторых размышлений Ванька создал нечто вроде комитета по запуску планомона, включив в него Пашку Свистуна и двух других сверстников. При этом, случайно или не случайно, Ванькин выбор пал на самых отчаянных. Уже в последнюю минуту для участия в деле была привлечена Лушка Медвежья Смерть.
Судя по имени и тоненькой рыжей косичке, Медвежья Смерть была особой слабого пола, но обладала характером, которому мог бы позавидовать сам Ерпан. Страшное свое прозвище она получила в прошлом году, когда в разгар ягодного сезона с честью выдержала поединок с молодым, но удивительно нахальным медведем. Забрался он в малинник по той-же причине, почему пришли туда и девчонки — по ягоду. Плохого в этом ничего не было — ягод хватало на всех, но косматый сластена проявил непозволительную жадность: вместо того чтобы честно собирать ягоды, он полез поганым рылом в стоявшие под деревом наполненные корзины. Девчата пробовали издали на него шуметь, но он так увлекся грабежом, что даже не глянул в их сторону. Каково же было возмущение приспевшей на шум Лушки, увидевшей, что очередь доходит до ее корзины! Не теряя лишних слов, она ухватила полупудовый дрюк и кинулась на косматого разбойника.
— Ах ты, варнак окаянный! Нечистик!.. Чтоб тебя, куцого, язва задавила!.. У-у!!!
Дрючок с треском обрушился на бурую голову. Правда, он оказался гнилым и не причинил нахалу вреда, но тот перепугался, вообразив очевидно, что в лице рыжей Лушки перед ним предстала сама богиня Диана, и пустился наутек. Но не такова была Лушка, чтоб отпустить его с миром! Ухватив новую дубинку покрепче, она кинулась в погоню и продолжала ее до тех пор, пока не обнаружила на земле и мху вещественные доказательства полнейшей деморализации противника.
Бурый нахал больше не показывался в малиннике. Некоторые предполагали даже, что он подох от страха. Последняя версия и подарила Лушке ее прозвище.
Даже самые ярые женоненавистники из состава комитета считали небесполезным заручиться содействием Медвежьей Смерти. Должно быть, и ей польстила оказанная честь.
— Когда летишь-то?—коротко спросила она Ваньку, объяснившего ей суть дела.
— Завтра, когда тятька поедет гречку сеять... Я тогда свистну... Придешь?
— А то!
— Не подведи, смотри...
— А то!
— Сначала я слетаю, потом ты... Хочешь?
— А то!
Предельный лаконизм Медвежьей Смерти объяснялся двумя причинами: во-первых, складом ее характера, во-вторых, чрезвычайной занятостью. Разговаривая с Ванькой, она с непостижимой быстротой уничтожала кедровые орешки. Ванька сам понимал в этом деле толк, но такого мастерства не видывал отроду.
— Сколько за день можешь пощелкать?—поинтересовался он.
— Сколько дашь, столько и пощелкаю! — не раздумывая, ответила Медвежья Смерть.
Ванька понял, что приобрел в лице Лушки незаменимого по смелости и способностям товарища.
Затеянному озорству благоприятствовало все.
Даже погода на следующее утро выдалась какая-то особенная, озорная. День стоял относительно ясный, но прохладный. Резкий порывистый ветер то и дело проносил по небу низкие рваные облака. Их тени зловеще скользили по противоположному низкому берегу Негожи. Тайга неумолчно гудела. При приближении особенно сильных порывов ветра гул перерастал в шум, заглушавший обычные человеческие голоса.
Посмотрев на такие облака и прислушавшись к шуму деревьев, храбрый авиатор Блерио наверняка отложил бы свой перелет до лучшей погоды. Но не таков был Ванька!
