— Молчи, Киприан Иванович... Дело серьезное...
— Пресвятая богородица, никак опять?!
— Свят, свят!..
Тут Киприан сам услышал звон колокола, странный и потому страшный. Отдельные удары (если можно было назвать ударами переходивший в долгое дребезжание металлический лязг) прерывались неравными паузами... После одного особенно сильного удара звон сразу оборвался, точно колокол приглушили шубой.
Киприан был подготовлен к тушению пожара, к далекой поездке по следам лихого человека, к встрече с голодным медведем-шатуном. И то, и другое, и третье сулило хлопоты и опасности, но в то же время не таило в себе ничего загадочного: во всех трех случаях было ясно, что следовало делать. Здесь же прямой опасности не было, но было нечто подавлявшее своей необычностью. Кладбищенский звон не поддавался разумному объяснению, и поэтому было непонятно, как надлежало действовать и надлежало ли действовать вообще. Недоумение порождало чувство беспомощности, от сознания беспомощности недалеко было до страха...
Нечто подобное, по-видимому, испытывал и стоявший рядом с Киприаном молодой охотник Григорий Ерпан. Опыт опасных скитаний по таежным дебрям был бессилен так же, как опыт солдата. То, что один держал в руках лопату, другой — новое ружье, только подчеркивало нелепость положения.
Когда что-нибудь не находит ни одного разумного объяснения, появляется множество вздорных. За такими дело не стало. Поставкой их занялись всеведущие старухи.
— Непетые мертвяки предания земле требуют,— определила одна.
— Нечистый лютует... Пожарище да кладбище — самое для него житье.
— Быть худу! Мертвые живых зовут: огневица, а то и черная болезнь снова придет...
Упоминание о тифе и оспе, часто навещавших Горелый погост, подействовало на всех удручающе: многие закрестились. Нашелся, однако, человек, которого даже такая напасть не устраивала, человек, возмечтавший о бедствии тотальном. То был начетчик и уставщик «раззяв» Лаврентий Перхатов.
— Нечистый на святое место, где алтарь был, не придет...— сказал он.— Знамение свыше дается: пред концом мира от господа бога упреждение...
— Мало ему больших городов, что он наш погост упреждать начал да колокола для такого дела получше не выбрал?
Высказав столь резонное соображение, Григорий Ерпан сердито сплюнул.
Сейчас же, словно в ответ на нечестивую реплику, колокол задребезжал снова и так беспорядочно и нелепо, что многих охватил суеверный ужас. Кое-кто стал расходиться по дворам.
В этот критический момент, когда, казалось, ничто уже не могло опровергнуть совершавшегося воочию чуда, из дьяконовского дома вышел Петр Федорович и, подойдя к Киприану Ивановичу и Ерпану, осведомился у них о причине ночного переполоха. Ерпан вкратце объяснил суть происшествия, закончив свой рассказ сердитым намеком на несуразность положения.
— Стоим теперь и ушами хлопаем...
— Вы об этом что думаете, Киприан Иванович? —спросил Петр Федорович.
Вопрос был обращен прямо к нему, но Киприан Иванович уклонился от ответа.
— Ничего не думаю. Всему делу самовидец Порфирий Изотов был, вон он стоит...
Изотов, которому успели вынести шапку, от разговора не уклонился. Успокоившись, он обстоятельно рассказал, как, проезжая мимо кладбища, слышал звон в каких-нибудь десяти саженях от себя, и что готов побожиться как угодно, что под звонницей никого не было.
— А веревка от колокола? — поинтересовался Петр Федорович.
Мужики переглянулись. Гипноз таинственности, овладевший всеми, был настолько силен, что о такой простой мелочи, как веревка, позабыли, хотя она мозолила всем глаза не один десяток лет да и веревкой именовалась условно, по своему деловому назначению. На самом деле это был довольно толстый, скрученный из нескольких прядей пеньковый канат, к тому же потрепанный многими непогодами. Расчесавшийся его конец для того, чтобы он не распускался выше, был завязан рыхлым узлом мало не в кулак величиной. В полнолуние, на открытом месте, его, несомненно, можно было разглядеть за добрых тридцать саженей. Больше всех вопрос о веревке удивил самого Порфирия.
— Веревка?—озадаченно переспросил он.
— Веревки чего-то я не заметил или запамятовал... Не помню, чтоб веревку видел, а так чего-то в глазах маячило. Вроде тень какая-то прыгала, то темная, то прозрачная... Скелет не скелет, а не поймешь, что мельтешило...
При страшном слове «скелет» иные снова закрестились, но разговор о веревке давал повод для догадок менее мрачных, чем прежние.
— Может, озорство чье?.. Привязал кто к веревке бечеву да издали дергает?
Первым начисто отверг мысль об озорстве Киприан Иванович.
— Нет у нас таких озорников,— решительно сказал он.— Тайга такого не любит. Кому, опять же, придет в голову на морозе всю ночь промеж крестов сидеть?.. Пожалуй, Гришка Ерпан, когда молодой был, этак мог бы... Так теперь он здесь с нами стоит.
— Да, баловался когда-то...— усмехнулся Ерпан.— Только такого беспокойства людям никогда не чинил.
— Однако ж, что в воздухе, кроме веревки, «мельтешить» могло?— снова спросил Петр Федорович.
Вопрос остался без ответа, потому что снова начался звон, то отрывистый и громкий, то верезжащий, будто язык не ударял, а скользил по бронзовому телу колокола. И тут у Киприана зародилась странная мысль, перешедшая в уверенность: такой звон не мог быть делом человека... Если он и казался страшным, то именно своей нечеловеческой и поэтому совершенно непостижимой бессмысленностью. Свою догадку Киприан облек в загадочную форму.
— В веревке вся суть и есть: не человеческая рука ее держит...
— Вы так думаете, Киприан Иванович? — быстро сказал Петр Федорович и предложил:
— Нужно пойти посмотреть. Тут, кажется, недалеко?
Сказано это было просто, обычным тоном, словно речь шла не о ночном посещении кладбища, а о прогулке. Но в то же время все поняли: если никто не согласится, пригласивший обязательно пойдет один.
Луна светила достаточно ярко, и Киприан хорошо видел не только худощавую, немного сутулую фигуру Петра Федоровича, но и его серьезное бледное лицо. И еще заметил: короткое потертое городское пальто с бархатным воротником и тонкие шерстяные перчатки, мало подходившие для прогулок по зимней тайге.
Все промолчали, и Петр Федорович, круто повернувшись и не оглядываясь, пошел один...
Многим стало стыдно в эту минуту, но времени для размышления не было. Общую нестерпимую неподвижность нарушил Киприан Иванович. С силой воткнув в сугроб явно ненужную лопату, он крякнул и быстро зашагал вдогонку за Петром Федоровичем. Разве на полшага отстал от него Григорий Ерпан. Следом за ним оторвалось от толпы еще трое, затем гурьбой двинулись все остальные.
Произошло то, что свойственно людям вообще, а русским особенно. Обретя целеустремленное движение, толпа сразу перестала быть толпой. За одну минуту растерянность сменилась решимостью, страх -— мужеством. Наиболее робкие, то есть те, что двинулись последними, на ходу обретали храбрость, стремясь нагнать, а то и обогнать передних. Передние ряды скручивались, уплотнялись, раздавались вширь. Когда ряды поглотили всех отставших, установился известный порядок и походный ритм: обгонять самых первых — Петра Федоровича и шедших по сторонам от него Киприана Ивановича и Ерпана — было уже неловко: тем самым за ними молчаливо признавалось право на руководство, и пожалуй, на главенство.
Не обошлось и без смеха. Занятая разговором с оставшимися женщинами и стариками бабка Свистуниха, хватившись мужа, бегом нагнала мужиков и, ворвавшись в их ряды, ухватила его за ворот.
— Ты-то куда, старый хрыч, поперся?.. Твое ли дело ночью по боженивкам таскаться?
— Пусти, Маланьюшка, куда люди, туда и я...
— Пущай, кому надо, одни чертей ловят... Тоже мне чертолов выискался!..
— А хоть бы и чертолов! — Заговорило в старом Свистуне попранное мужское достоинство.
— А, вот как! Так я тебе без боженивки этого добра сколько хочешь насыплю, лови только!
