— Шестнадцать рублей, восемь гривен недодаешь,— сказал он.

Приказчик враз вскипятился.

— Ты что, колода таежная, меня учить собрался?

Глянул Киприан на хозяина, а тот в окно смотрит, точно до разговора ему дела нет. При найме золотые горы сулил, при расчете — рыло в сторону. И раньше, случалось, обманывали Киприана, но чтобы так нахально и на такую сумму — этакого не бывало. И денег, конечно, жаль (семнадцать рублей — деньги не малые), но еще горше, что его, Киприана Перекрестова, унизили, в глаза посмеялись над его темнотой. Прав он, бесспорно прав, а доказать своей правоты не может. Приказчик насмехается:

— Наш счет всегда правильный, потому как на бумаге значится, а языком-то полторы тысячи наработать можно.

Досадно Киприану на свою темноту и неграмотность. И другое обидно: когда возка леса начиналась, звали мужики его в артель, но он сам закобенился — неохота была, видишь ли, с табачниками компанию водить. Понадеялся и на то, что лошади у него крепкие, что на сдельной работе он больше других вытянет... И вот получилось: вытянуть-то вытянул, а заработал меньше всех. Артельные свои интересы отстояли, а он, как карась, щуке в хайло угодил. И винить некого, сам виноват!

И пришлось Киприану смириться: получил, сколько приказчик дал, и ушел из конторы как оплеванный.

А часы, знай, одно отстукивают:

«Вот не ладно, вот не ладно!»

3.

Еще с вечера, когда Ванька заснул, Арина рассказала мужу о том, что подрядилась доставлять молоко ссыльным. Киприан это одобрил: прибыток невелик, но в Горелом погосте всякие деньги за редкость.

— Ванятка им молоко носит,— пояснила Арина.— Уж не знаю, хорошо ли сделала, что туда его посылаю... Люди вроде смирные, а все нехристи... Я уж ругала его: иной раз пойдет туда и пропадет. Пытала его, что он там робит. Говорит, книжку с картинками смотрит... Арихметку какую-то выдумал...

Киприан нахмурился, однако сказал:

— С этим сам разберусь.

Утром, после завтрака, на Ваньку тоска напала: по времени пора в дьяконовский дом молоко нести, а о том речи нет. Мать при отце не распоряжается, отец же молчит, о чем-то думает.

— Тять, я на улку погуляться пойду...

— Иди, только от двора не уходи.

Одному гулять скучно, но Ванька догадлив: подобрал сучок и давай по снегу загогулины выводить. Четверть двора исчертил, пока догадался оглянуться. Глянул назад — за спиной отец стоит.

— Что ты робишь?

— Я, тять, не роблю, а пишу.

— Пишешь?.. Чего ж у тебя получилось?

Киприан показал на четыре кружочка с хвостами.

— Баба получилась...

— Какая баба?

— Об-ны-ковенная, какая в юбке...

— Ты постой. Что это значит?

Киприан показал на первый кружок с хвостом кверху.

— Буква «б», а это вот «а». Если их вместе читать, получается «ба». А тут опять «б» и «а». И получается баба — «баба». Понял?

— Этому тебя в дьяконовом доме выучили?—спросил Киприан.

— Ага. Я уж, тять, четырнадцать букв знаю...

Образованность сына удивила Киприана. Однако, на его взгляд, учение начиналось не с того конца.

— Ну, а слово «бог» написать можешь?

Ванька старательно вывел «6», «о» и «г» и тут же пояснил:

— Бога, тять, с большой буквы писать надо, только мне Петр Федорович больших букв еще не показывал, так что пусть с маленькой будет.

— Еще чему тебя твой Петр Федорович выучил?

— Считать выучил. Я все сложать и отнимать до ста умею.

— До ста?

Тут Киприан вспомнил недавно полученный от приказчика урок арифметики и спросил:

— Ежели из пятидесяти восьми шестнадцать целковых отнять, сколько останется?

Ванька наморщил лоб и, подумав, ответил:

— Из восьми шесть — два, из пятидесяти десять — сорок... Сорок два! Это я в уме решил, а на счетах еще скорее бы ответил!..

Быстрый и точный Ванькин ответ разрешил долгие и мучительные сомнения Киприана Ивановича.

— Ступай домой,— сказал он Ваньке.

— Там мать кринки с молоком приготовила, возьми их... Ныне вместе пойдем относить.

Перешагнув порог дьяконовского дома, Киприан Иванович креститься не стал, а, сняв шапку, запросто поклонился хозяевам. Разговор начал с извинения.

— Простите, что незваный пришел, по-соседски... За сынишку хочу вас благодарить. За внимание ваше и учение...

Киприан не был красноречив, но ссыльные, в первую очередь Петр Федорович, сразу догадались, что приход кряжистого сибиряка-старовера — дело непростое и что от предстоящего разговора зависит многое, прежде всего Ванькина судьба.

— Да вы садитесь, Киприан Иванович!— сказал Петр Федорович, пододвигая скамейку на более почетное, ближе к красному углу, место.

— Это мы вас за приход благодарить должны: к нам из соседей никто не заглядывает.

— Что говорить! У нас народ на знакомства тяжел... Одно то, что у нас в двадцати дворах десять вер живут. Приходской поп нас «десятиверами» зовет...

Сказав это, Киприан сейчас же понял, что говорить о вере здесь не следовало, и с облегчением вздохнул, когда Петр Федорович ответил:

— И все же во всех дворах люди живут.

— Живут... Что везде люди — это точно... Сам понял, когда у японцев в плену был. Вовсе чужой народ, язычники, а к каждому порознь подойти — все человек...

Разговор вязался туго и напряженно: каждое слово могло повести к обидному и непоправимому непониманию. И получилось очень хорошо, что Киприан заговорил о японском плене,

— А ведь мы с вами товарищи, Киприан Иванович! —  воскликнул один из ссыльных, бывший моряк и хозяин волшебной книги с кораблями.

— Я тоже в плену был. На каком острове вас содержали? Может, из одного котла рис ели?

При такой встрече без воспоминаний не обойтись. Напряженные философские рассуждения уступили место фактам. Правда, факты были злые, но в оценке их разногласия не получилось. Когда моряк сгоряча пустил крепкое слово по адресу флотских офицеров, сдавших врагу почти неповрежденный корабль, но требовавших во имя сохранения чести оставления им игрушечных шпаг и кортиков, Киприан еще более крепким словом угостил пехотных командиров.

На добрый час затянулись воспоминания. Когда же разговор вернулся к делам сибирским, получилось как-то само собой, что Киприан рассказал о том, как артельные мужики взяли в оборот хозяина и его приказчика. Правда, из гордости он промолчал о собственной своей обиде, но рассказ его всем понравился.

Теперь наступила пора для разговора о самом главном. Начал его Петр Федорович, сказавший Ваньке:

— Забирай кринки и беги домой отнеси... Потом обратно вернешься.

Ванька понял, что его гонят, но во взгляде Петра Федоровича он прочитал приказание. Повернулся было за помощью к отцу, но тот не только не поддержал, но решительно стал на сторону Петра Федоровича.

— Кому сказано?.. Марш! Одна нога здесь, другая там!

Ванька шмыгнул носом и нехотя вышел.

— О нем хотел потолковать,—пояснил Петр Федорович.— Славный у вас сынишка, Киприан Иванович!..

Какому отцу не лестно, когда сына хвалят! Однако Киприан промолчал, ожидая, что будут говорить дальше.

— Большие у него способности, особенно к математике, и память замечательная. Я, Киприан Иванович, учительскую семинарию окончил, четырнадцать лет с ребятами вожусь и прямо скажу: грех будет такого парнишку без грамоты оставить. Разрешите, пока я здесь, буду с ним заниматься.

Петр Федорович сам, без просьбы, предлагал то, чего хотел Киприан Иванович, но слово «грех» заставило его насторожиться. Все на погосте придерживались взгляда, что в безграмотности греха не было (божественная премудрость переходила устным заучиванием молитв от отцов к детям), гражданская же письменность была делом новым, страшноватым и, возможно, греховным. Но Киприан понимал, что упускать счастливый случай было нельзя: слишком много обиды хватил он сам, чтобы желать того же сыну. Поэтому он ответил после некоторого размышления: