– Когда они пришли сюда, на остров, то стали отнимать у нас баранов, овец, и позволяли есть только свинину. Она неплохая, это верно! Но баранина – куда лучше!

– И что же?

– По ночам наши самые смелые парни воровали у них баранов, закалывали и, разрубив на мелкие куски, прятали в печь, в глиняные горшки, до утра. Они держали их там на медленно огне, чтобы не сжечь. Потом ели и надсмехались над турками, а тем оставалось только пересчитывать баранов, многих из которых ждала та же печальная участь.

Роман рассмеялся и с любопытством заглянул в свой остывший горшочек.

– Разогреть? – спросил старик, и его глаза блеснули, наверное, тем же бесовским огнем, который мерцал когда-то в глазах смелых воров, выбирающих в турецком овечьем стаде свою жертву.

– Разогрейте.

– Лучше я подам вам новую порцию. За мой счет, сэр, за счет заведения.

Старик ушел, а Роман посмотрел на темнеющее небо и вдруг что-то вспомнил. Он крикнул вслед старику, скрывшемуся в каменном сарайчике, из трубы которого поднимался легкий серый дымок:

– Вино! Захватите вино, Костас!

Костас выглянул из-за грубой дубовой двери:

– Хотите «командари», за мой счет?

– За ваш хочу… хотя это вино напоминает портвейн, а он не очень-то подходит к мясу!

– За чужой счет, мистер Роман, все подходит! – проворчал старик. Он опять исчез за дверью, но через минуту вышел с горячей миской «клефтико», пузатой бутылкой вина и двумя стаканами.

– Я выпью с вами? Не возражаете? Сегодня больше уже никого не будет. К Костасу не ездят по вечерам. Здесь нет музыки, нет девчонок. Только «клефтико», «сувлаки» и вино.

– Сувлаки?

– Мясо. Жареное мясо. Кусочками. Мы его так называем. Так можно я выпью с вами?

– Конечно, Костас! Я так рад! Просто даже не знал, чем занять этот вечер!

– Вы мне льстите, наверное! Из меня никудышный собеседник! Только разве что выпить! Хотите потом продолжим «зиванией» моего изготовления?

– О, я знаю! Меня уже угощали. Ваша самогонка…

– Что?

– У нас это называется самогонкой. Вы делаете ее из винограда, а мы из чего попало! – Роман засмеялся.

– Из чего попало?

– Именно. Можно даже из табуретки гнать!

– Вы шутите, сэр?

– С этим не шутят, сэр!

Оба рассмеялись и отпили по большому глотку «командари». Роман причмокнул и довольно повел головой.

– Знатное вино, тяжелое немного, сладкое.

– Иониты нас научили. Оставили свои виноградники… все оставили. И уехали на Мальту. Мальтийский орден, слыхали? «Командария» – значит комендатура. У них здесь кругом эти комендатуры были, а при них виноградники.

– Так кто же это блюдо «ворованным» назвал – греки или турки?

– Кто его знает? Назвали, и все! Ешьте клефтико, а то остынет. Так, как я, его никто на острове не умеет готовить. Клянусь Зевсом!

У Романа вдруг проснулся аппетит, он, обжигаясь, стал вылавливать из горшочка разваренные куски баранины и отправлять их себе в рот. Старик поощрительно улыбался и качал головой. Роман засмущался, опустил вилку.

– Что вы, что вы, мистер Роман! Это честь для меня! Вы ешьте, а я вам расскажу, как все было на самом деле.

«…Было ветрено и необычно холодно даже для ранней весны в этих краях. Шел 327-й год нашей беспокойной эры. Нос корабля не был украшен деревянной статуей, потому что в эти времена моряки уже не доверяли россказням об античных богах, обожествленных чудовищах и глупых оберегах.

Паруса были порваны и бессильно бились о мачты под косым дождем. Второй день бушевал шторм, соленой до горечи водой заливало палубу, с борта уже смыло пятерых.

На носу то ныряющего в ледяную глубь, то взмывающего в свинцовое небо корабля, стоял, вцепившись в канаты, старый кормчий. Вовсе не фракиец, а самый что ни на есть грек из Пелопоннеса.

– Не хватает только рифов! Они тут, у этого проклятого острова! Темно, как в преисподней! – ворчал он, вглядываясь в темноту, разрезаемую лишь вспышками ослепительно ярких молний. Двое матросов на мостике вслепую крутили штурвал, молясь всем богам, имена которых приходили им на ум. Кормчий даже не смотрел в их сторону, зная, что любой труд теперь бесполезен, и содержит в себе не меньше смертельного коварства, чем полная бездеятельность.

Вдруг кто-то властно взял его за плечо. Кормчий обернулся и встретился взглядом с высоким римлянином, от которого за все месяцы совместного плавания на Святую землю и обратно, к римскому сапогу, не слышал и двух связных слов. Римлянин кутался в темно-лиловый плащ, на ногах – сандалии, на боку – короткий меч. Жесткие черные волосы с серебристой проседью на висках сочились водой.

– Кормчий! Императрица велела сказать тебе, что Господь услышал ее молитвы и позволил пристать к берегу Лесистого немедля.

– Императрица не ведает, что корабль разобьется о камни! Здесь некуда приставать! Надо уходить в море! И потом, где остров? Я не вижу его!

– Смотри внимательно, грек! Елена обещала Господу нашему Иисусу Христу, что если он позволит пристать к острову, она воздвигнет здесь монастырь и пять церквей во славу Его!

Кормчий злобно посмотрел на римлянина, но тот взялся за рукоять короткого меча и угрожающе навис над кормчим. Кто знает, не слетела ли бы в следующее мгновение голова грека с плеч, если бы не закричали, перебивая друг друга, матросы, что стояли за штурвалом:

– Земля! Земля! Вон гора! Смотрите широкая лагуна!

И кормчий, и римлянин вгляделись в холодную ночь. Внезапно сверкнула молния, и прямо перед носом шхуны стали видны огромная гора с плоской вершиной, и широкий залив с песчаным берегом.

– Мы спасены, во имя Господа нашего, мы спасены! – выдохнул грек. Он обернулся к римлянину, но того уже не было рядом.

Римлянин, пригнувшись, вошел в каюту, и склонил голову перед молящейся на коленях Еленой, матерью императора Константина.

– Говори, – велела Елена.

– Земля. И гора. Мы спасены!

Елена перекрестилась.

– Слава Тебе, Господи! Да будет так, как Ты желаешь! Вернусь обратно в Палестину, найду Крест Твой Святой, Животворящий, на Голгофе! Привезу его часть сюда, воздвигну один мужской, другой женский монастыри, и еще пять храмов поставлю во славу Твою и Матери Твоей! Во славу Твоих апостолов и любимых чад Твоих! Да хранятся здесь, на этом острове, что Геродот называл Лесистым, осколки Креста, на котором распято тело Твое, и повезу другие дальше, в далекие земли, во Фракию, в Грецию, дабы святость Твоя повсюду была принята и почтена! Клянусь тебе жизнью своей и жизнью сына моего, императора Константина!

Очень скоро днище корабля мягко ткнулось в прибрежный песок, и он замер, слегка наклонившись. Шторм неожиданно унялся. Над головой моряков и вышедшей на палубу неожиданно Елены раскрылось безоблачное ночное небо, усыпанное мириадами звезд и освещенное острым полумесяцем.

– Досточтимая Елена, – тихо сказал кормчий, – я знаю эти места. Вон там устье реки…

Он показал рукой куда-то вглубь залива.

– Там можно укрыться от шторма, если он вздумает вернуться. Но к горе нельзя ходить!

– Почему?

– Гады! Там полно коварных гадов! Их тысячи тысяч! Они там свиваются в смертельные клубки!

– Я дала обет, кормчий, самому Господу! Я изведу гадов, этих врагов человеческих! И поставлю монастырь, и будет та гора под сенью Святого Креста! Я так сказала! Так Господь велел!»

– И что же дальше было? – нетерпеливо спросил Роман. Далеко внизу, под скалой, на которой стояла таверна, шелестело о прибрежный песок море.

– Вот здесь они и причалили! – Костас ткнул пальцем куда-то вниз. – Прямо под моей таверной! Тогда ее не было, потому что не было меня. Но берег был.

– А кошки?

– Слушайте дальше. Елена вернулась в Палестину, успев лишь пополнить трюмы корабля запасами пресной воды и вяленого мяса. Она действительно нашла Крест, его распилили на несколько частей, и одну из них она привезла сюда, на Кипр. С тех пор две части здесь и хранятся. Одна в Ставровуни, а вторая – дальше, в горах, в другом монастыре. Но главная – здесь на Крестовой горе, Ставровуни.