Были у нас с отцом Феодором и совместные поездки за границу, в европейские страны, в США, в штаб-квартиру Всемирного тюремного служения (PFI).

Последнее десятилетие XX века памятно нам продолжавшейся перестройкой в стране, направленной на разрушение не только верховной власти, но и армии, правоохранительной системы – вообще всех систем жизнеобеспечения народа. Новые «друзья» политического руководства страны активно втягивали Россию в орбиту своих интересов, действовали по всем направлениям, по нашему тоже. Одной из целей руководства PFI было вступление России в члены содружества. Им это было нужно не только из меркантильных соображений, но и по причинам чисто политическим. А России членство в PFI никаких преимуществ не приносило.

На всех переговорах отец Феодор оставался самим собой и ни на какие компромиссы не шел. Поначалу его обаяние, расположенность к улыбке некоторым партнерам по переговорам казались залогом сговорчивости, и они пытались выжать из нас согласие. Но отец Феодор стоял как скала, он и Святейшему Патриарху говорил: «Ваше Святейшество, ни в коем случае не соглашаемся. Протокол о намерениях, меморандум какой-нибудь, ни к чему не обязывающий, это можно подписать, но только не членство. Им только палец дай…» Он прекрасно понимал, что, как только мы согласимся, наши тюрьмы заполонят протестантские пастыри и лжепастыри. Влезут под любым предлогом. Так произошло во всех искони православных странах, вступивших в содружество: в Болгарии, в Румынии. А мы благодаря отцу Феодору не вступали.

Мы им говорили: «Хотите помогать – помогайте, но только через отдел. Присылайте в такую-то тюрьму медикаменты». Присылали, чаще всего никому не нужный хлам: армейскую форму сороковых годов австрийской или швейцарской гвардии. Однажды, правда, медикаменты прислали не просроченные, а ведь было так, что приходилось отправлять «помощь» назад – лекарства с истекшим сроком годности.

Основной аргумент наших переговорщиков – деньги, материальная помощь. В то время он часто срабатывал как универсальная отмычка. Но не в нашем случае. И поэтому наши партнеры боялись отца Феодора, боялись и уважали его. Боялись твердости, проницательного ума, понимали, что так просто им его не одолеть.

В тот раз в Болгарии нас принимал Иван Сотиров. Человек в личном плане замечательный, но служба есть служба, и он также всячески старался нас склонить на свою сторону. Потом, насколько мне известно, очевидно отчаявшись добиться нашего с отцом Феодором согласия, он стал действовать, минуя отдел. Потаенно прилетал, наводил контакты с тюремным руководством в Новосибирске, на Алтае. Тут Бог ему судья.

И вот пока эти картины занимали мое воображение, я вдруг увидел отца Феодора идущим по проходу между кресел. «Федя! Как ты здесь оказался?!» – спросил я. А он в рясе, с крестом своим наградным, остановился, повернулся в мою сторону и ответил: «Иду в Новосибирск за владыкой Сергием». Еще мгновение я видел его удаляющуюся спину, он шел от носовой части к хвосту.

Я рухнул в кресло и не мог удержаться от слез. В этот момент подсел ко мне помощник: «Владыка, что с вами?» Рассказал ему, что вот сейчас видел отца Феодора, и такая тоска…

В Италии, не помню, в тот же или на следующий день узнал, что в Новосибирске скончался владыка Сергий.

Как это объяснить и нужно ли вообще объяснять происшедшее? Разве только словами апостола Павла: Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды. Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним (l Фес. 4, 13–14). Чтобы и нам надеяться на скорую встречу с отцом Феодором и владыкой Сергием.

Дружба наша с отцом Феодором началась еще в первом классе семинарии. Мы познакомились, наверное, в первые же дни после поступления, а где-то месяца через два он мне предложил быть иподиаконом у Святейшего Пимена. Я очень стеснялся, стал отнекиваться. Но Федя – человек настойчивый: если принимал решение, то от цели не отступал. Убеждал меня, говорил, что, если я хотя бы неделю побуду иподиаконом на службах у Святейшего, никогда это время не забуду. Я выискивал поводы для отказа и даже прятался от него. Однажды, увидев его в конце коридора общежития, вбежал в спальню и юркнул в пустую кровать. Сетки у кроватей были провисшие, и я, покрывшись сверху одеялом, будто постель пустая, спрятался на дне ее. Лежу, молюсь про себя: «Господи, пронеси. Милостивый Боже, сохрани». Так и не нашел он меня в тот раз, хотя и стоял прямо надо мной.

Потом на память владыки Николая (Ярушевича), 13 декабря, вызвали меня с уроков (это уже был второй класс семинарии) в храм Смоленской иконы Божией Матери. Меня тогда благословили подать кадило Святейшему, и после этого я был зачислен в штат иподиаконов. Но прослужил недолго, по состоянию здоровья должен был отпроситься.

Много лет спустя я приезжал к отцу Феодору в храм, и мы вместе вспоминали студенческую пору, как я от него прятался. Прав он оказался, это действительно самый светлый период моей жизни. Помню замечательные службы, наши спевки, которыми руководил отец Агафодор, будущий настоятель Донского монастыря, как пели мы Святейшему «На реках Вавилонских…». Помню задушевные беседы с Колей Соколовым и отцом Сергием, будущим владыкой, – родными братьями Феди.

С братьями Соколовыми мое общение было редким, но чувство привязанности, доверия и искренней симпатии к ним я храню с той поры. Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал, что трудно найти человека, близкого тебе по духу, и счастлив ты, если встретишь хотя бы одного. Мне же Господь послал сразу троих!

Может быть, мы и мало общались, но на всю жизнь. Выразить словами, описать как-то наше духовное единение очень трудно. Однажды, еще до моего пострига, отец Александр, наместник лавры, будущий владыка Алма-Атинский, спрашивал, есть ли у меня друзья, а у меня никого, кроме братьев Соколовых, не было. Многих притягивала их простота и открытость. В то время это было особенно заметно на фоне общего настроения. Тогда ребята жили замкнуто, боялись КГБ. Существовала даже такая семинарская молитва: «Господи, избави меня от друзей, а от врагов я сам избавлюсь». Я дружил только с ними и молитву эту опускал.

Помню, как они по-доброму подшучивали над моей диковатостью, говорили, что я с гор спустился и ничего не понимаю. Федя меня убеждал: «Георгий, ты давай определяйся. Если надумаешь жениться, мы тебе в Москве хорошую девушку найдем. Будешь батюшкой, приход получишь».

Однажды он меня прямо сразил вопросом. «Что ты мне посоветуешь, – спросил он, – жениться или монашество принять?» Я очень удивился, еще подумал, как это он у меня спрашивает совета, потом подумал, что один монах у них в семье уже есть, и ответил, что не знаю его настроения. А потом появилась Галя, и вопрос этот у него, я думаю, больше не возникал.

«Иподиаконство у Святейшего Пимена – самый светлый период в моей жизни».

Учась в семинарии, я посещал иконописную школу и для себя немножко рисовал. Как-то Федя увидел у меня рисунок, который я сделал под старинную открытку. Получилось, наверное, неплохо, я там даже позолоту пустил. Феде она понравилась, и он ее у меня попросил. Через несколько лет заехал к нему в храм. Он обрадовался нашей встрече и тут же при мне стал звонить домой: «Галочка, тут отец Дионисий приехал… Ну, Георгий, который тогда открыточку тебе нарисовал». Я про себя подумал: «Он, оказывается, открытку-то своей будущей матушке подарил. А я-то думал, зачем она ему?» Так любил он свою Галочку, что отдавал все, что самому нравилось. Пустяк, может быть, картинка, но Федя чувствовал красоту и умел делиться своим чувством.

Последний раз видел я отца Феодора на крестинах его Анечки. В Тушине, в его Преображенском храме это было. Отец Николай крестил, а владыка Сергий был восприемником. Помню, владыка говорил, как он рад за брата, какая милость Божия, что даровал ему Господь девять человек детей, что такая у них большая и дружная семья. Я тоже вырос в многодетной семье, нас у мамы тоже было девять человек, поэтому я знаю, о чем он говорил, о какой милости, какой радости.