Яна несёт меня на кухню, чтобы покормить, хотя есть мне вовсе не хочется. Кухонька крохотная и грязная, с облупившейся зелёной краской на стенах, со следами раздавленных тараканов на них же, с почерневшим над газовой плитой потолком и тонкими жёлтыми занавесками на стеклянных окнах. Пахнет здесь рыбными консервами. Яна сидит на покачивающемся старом табурете, прижимает меня к своей груди, отчего мне становится жарко, и тихо говорит: «А кто у нас такой хороший мальчик? Кто хороший мальчик?». Улыбается. И мне даже хочется улыбнуться ей в ответ, но этот глупый порыв я давлю в себе – ни к чему мне здесь, среди этих людей привязанности, они лишь разжижат мой мозг и поспособствуют потере памяти.

Благо, что от чувства стыда и дальнейших самокопаний в этот момент меня спас стук во входную дверь – звонок сломан. И, раз в квартире помимо нас и спящей в своей комнате Марины никого нет, Яна со мной на руках спешит в прихожую. «И кто мог к нам прийти?» – спрашивает она меня, но я и понятия не имею.

Она не глядит в глазок, неосторожная девчонка, а просто открывает дверь, и в то же время держит меня одной рукой, что весьма неудобно. Я даже не в состоянии обхватить её шею своими похожими на сосиски ручонками, чтобы не дать уронить меня. На пороге стоит тип совершенно отвратительный и ни мне, ни моей сестре, судя по её удивлённому профилю, не знакомый. Одет он в прохудившиеся джинсовые штаны и кожаную куртку (совсем не под стать тёплой погоде), его худое лицо заросло шерстью, от него пахнет потом и дешёвыми сигаретами. На вид ему – то ли сорок, то ли старше сорока, а точнее и не скажешь.

– Марина, ты что ль? – спрашивает он громко и широко улыбается, так что в его рту я обнаруживаю отсутствие пары зубов, – с Кирюхой ещё одного заделать успели?

– Я не Марина, а Яна, – с недоверием отвечает Яна и обнимает меня обеими руками, – вам маму позвать?

– Янка, ты что ль так вымахала? Зрение не то уже, вот с мамкой вас и попутал – похожи. А это твой карапуз что ль? – загорелым грязным пальцем он указывает на меня.

– Нет, не мой, – смущается Яна, но тут же принимает боевой вид, – вам что вообще надо? Вы кто такой?

– Так и будешь меня на пороге держать? – он игнорирует её вопрос и протискивается в квартиру, отталкивая нас плечом, – тебе, наверно, лет пять было, когда мы виделись. Дядька я твой, дядя Матвей, ну. А мальца как звать?

– Данила.

– А мать где?

– Спит.

– А отец? Буди папку!

– Нету его, ушёл, а когда вернётся, не знаю. Может, в другом месте его подождёте?

– Ишь, дерзкая какая. Давай мне пацана и иди чайник поставь, – он вытягивает меня из Яниных объятий, и я еле сдерживаю отвращение, потому что запах его бьёт мне прямо в нос.

– Ну хорошо, только отдайте ребёнка, – Яна соглашается, хотя сомнений и не пытается скрыть, а когда я снова оказываюсь у неё на руках, добавляет, – идите на кухню, руки вымойте только.

Она спешит в нашу комнату и укладывает меня в кроватку, а сама бросается за сумкой и достаёт из неё телефон, кнопочный, какими и не пользуется никто уже.

– Ало, бабушка? – говорит она в трубку через некоторое время, – к нам мужик какой-то пришёл, я его впустила… Сказал, что дядя Матвей… Я не могу его выгнать… Да ей плевать на всё, она и не поднялась даже, ба!.. Хорошо, жду.

Я остаюсь один и в тишине лежу, не знаю сколько. Разговора на кухне сквозь стены практически не слышно, и опять я предоставлен самому себе. Думаю о мамином лимонаде, о котором недавно вспоминал. Надо же, а ведь несмотря на весь хаос, поглотивший меня, всю эту чёртову неразбериху, я всё равно считаю её, Джессику Шервуд, своей матерью. И тепло, и грусть разливаются в моей груди при мысли о ней. Нелепо до крайности. Хочется сплюнуть со злости, но боюсь лишь подавиться собственной слюной.

Слышу, как открывается входная дверь, топот ног в коридоре и прихожей и разные голоса моих родственников: кажется, что собрались там сразу все – домой вернулись Нина Петровна и Кирилл, Яна и Матвей вышли из кухни и даже Марина, видимо, выползла из вечной своей спячки, чтобы поглядеть на шум, потому что я слышу её кашель.

– Это что такое?.. – начинает старуха, но тут же её хриплый голос перекрывает другой.

– Киря, – орёт Матвей, – Кирюха, иди сюда, братишка!

А дальше – какофония невнятных, перемешанных друг с другом голосов и звуков, потому что кричать начинают сразу все. Из всей этой суматохи понимаю немногое, но суть, кажется, улавливаю. Матвей буквально на днях освободился (а сидел он то ли за воровство, то ли за грабёж) и, не предупредив брата, поспешил сюда, потому что некуда ему больше пойти. Кирилл не возмущён, а только рад старшему брату, он уже пообещал постелить тому где-нибудь на полу. Нина Петровна орёт, что этому не бывать, что нет у нас места для шестого человека, и уж тем более для такого, как Матвей. Яна просит успокоиться всех сразу, но в то же время спокойствие и равнодушие матери выводит её из себя, так что она и к ней лезет, и Марина тоже начинает кричать.

– А ты не смей так с дочерью! – голос Нины Петровны срывается.

– Но квартира-то моя! – гнёт своё Кирилл.

– У вас тут дурка, – хохочет Матвей.

– Буду, как хочу, говорить! – верещит Марина.

– Заткнитесь вы все уже! – умоляет Яна.

В этот момент я и решаю, что не буду дольше терпеть. Я открываю рот и издаю протяжный мерзкий требовательный крик, хотя и сомневаюсь, что буду услышан. Но через пару секунд, постепенно все друг за другом стихают, замолкают и кто-то торопится к моей комнате. Дверь открывается, и Нина Петровна берёт меня на руки и повторяет несколько раз: «Шшш, тише, мой хороший, прости». Со мной на руках она выходит в прихожую, где и без того тесно, а сейчас и вовсе яблоку негде упасть. Молча Нина Петровна протискивается к коляске, которая стоит здесь же (старая, четырнадцать лет назад в ней катали Яну, да и тогда, на сколько я знаю, она уже была не из первых рук). На секунду её морщинистое лицо приобретает злое выражение, и она оборачивается:

– Говорила я тебе, – смотрит на дочь в упор, – нечего за него замуж было идти. Посмотри, что он с тобой сделал, Марина. Разве ты такая была?

Все молчат, даже Кирилл не смеет что-нибудь ответить. Яна, кажется, готова вот-вот расплакаться: она прижимает покрасневшую ладонь ко рту, но Марина стоит на пороге комнаты, словно тень, не сам человек. Нина Петровна глядит на неё своими серыми живыми глазами ещё недолго, но больше не говорит ничего, и мне невыносимо быть свидетелем этой сцены, ведь я не имею ни малейшего права лицезреть происходящее, давать оценки, я чужой им человек! Проходит ещё несколько тихих секунд, прежде чем старуха тащит за собой коляску и мы уходим прочь.

Время меня не щадит. И если некоторым изменениям моего непослушного организма я даже рад (мне удаётся не ронять голову и даже захватывать некоторые предметы), то первый прорезающийся зуб доставляет немалое неудобство. В добавок прошлой ночью со мной произошёл случай, напугавший меня всерьёз: в темноте я проснулся от того, что губы мои словно сами по себе что-то бормотали в попытке сложить одно из дурацких слов, которыми каждый день мой мозг компостируют Нина Петровна и Яна. Событие это лишило меня сна на весь остаток ночи: мне совсем не хотелось так глупо проиграть и потерять себя.

А в доме Одинцовых, как ни странно, перемирие. Вот уже две недели Матвей живёт с нами, расстилая матрац на кухне. Из-за выбранного им места для лежбища каждое утро начинается с ленивых, но озлобленных словесных перепалок – это Нина Петровна встаёт раньше остальных. От криков просыпается и Кирилл, и тогда они вместе с братом сбегают из дома – только Тебе известно, куда. Впрочем, ссоры их с Ниной Петровной стали столь будничны, словно ритуал, без которого день не начнётся и солнце не сядет на востоке, что обитатели квартиры не принимают их близко к сердцу.

Рядом со мной сидит Нина Петровна, уставившись в маленький телевизор: смотрит одно из тех шоу, где чужие проблемы в гротескном свете выносятся на потеху зрителю. По ту сторону экрана мать-алкоголичка, лишённая родительских прав над тремя малолетними детьми, рассказывает свою историю. Нина Петровна охает иногда и прикрывает рот ладонью, если там, в зале, начинают шуметь или если героиня плачет, а когда передача заканчивается, выключает телевизор и поворачивается ко мне. Она невидящим взглядом глядит перед собой, словно готовится сказать о чём-то, поджимает сухие губы, хмурится. И её мимика, короткие движения рук и головы заставляют меня напрячься.