Не могу понять, что Матвею от меня понадобилось. Он прогуливается по тротуару туда-сюда, сюсюкается со мной, на что я никак не реагирую. Алкоголь не даёт мне мыслить. Да, немного понадобилось этой тушке, чтобы перестать соображать. И всё же я пьян не на столько, чтобы подыгрывать мерзкому моему дядюшке, который неизвестно на кой чёрт корчит из себя доброго папашу.

Сейчас, когда я сижу у него на руках, особенно остро ощущается мне моё одиночество, неправильность моего присутствия в этом месте. Что теперь с моим старым телом? Меня кремировали? Закопали в землю? Приходила ли Барбара хотя бы однажды на мою могилу? И вспомнила ли она всё то, что теперь вспоминаю я, когда глядела на холодный камень надгробия? Не задаюсь вопросом, простила ли она меня, потому что знаю давно – простила. И от этого-то ещё гаже мне! Ведь уж когда она простила мне моё предательство, когда освободилась от всякой обиды, то смотрела на меня с той поры свысока, со снисхождением, жалостливо даже, и я этого терпеть не мог. Ох, до конца жизни я эту самую снисходительность и прощение в ней ненавидел! Или придумал я его, снисхождение это?

Распаляюсь мысленно всё больше, так что происходящего и не замечаю, пока не ощущаю толчок: на узком тротуаре Матвей со спины толкает всем телом женщину в сером пальто, с пакетами в руках и болтающейся на плече сумочкой. Незнакомка оборачивается и смотрит на Матвея с возмущением, но тут же замечает меня, и взгляд её становится мягче.

– Ох, уж извините меня, – улыбается Матвей, – сынок меня отвлёк. Я случайно совершенно.

– Да что вы, ниче…

– Он и испачкал вас сзади, позвольте почистить.

– Спасибо, не…

Матвей суетится вокруг женщины, пока та смущённо озирается вокруг, скованная тяжёлыми пакетами.

– Вот и всё, – объявляет Матвей радостно, – вы уж нас простите ещё раз.

– Ничего стра…

– До свиданьица!

Матвей разворачивается тут же и идёт в противоположную сторону. Уже через несколько метров он садится на первую попавшуюся скамейку, садит и меня рядом с собой, вытягивает из глубокого кармана своей куртки светло-сиреневый кошелёк. Ай да подлец и пройдоха! Воспользовался мною, чтобы сыграть на доверии и средь бела дня обокрал беднягу. Матвей обнаруживает внутри кошелька всего пару тысяч рублей наличными. Он суёт их себе во внутренний карман.

– Маловато будет, – говорит мне и прибавляет, – ещё возьмём.

Мне хочется есть. Мне хочется пить. Мне хочется, чтобы подгузников было достаточно. Но воровство? Кажется, что и не совсем это грех, если ты беден: мол, имеешь право у ближнего украсть, потому как тебя самого несправедливо обделили. И лучше уж не задумываться, отнимаешь ли сам последнюю копейку… Ну не могу я бездействовать! Чтобы «заботливый папаша» не казался прохожим женщинам таким уж безопасным, начинаю громко ныть, и вот уже пара неодобрительных взглядов цепляется к нам. Матвей еле сдерживается и со всей грубостью шепчет мне на ухо, чтобы я заткнулся. Смешно! Меня и правда разбирает смех на пару мгновений. Как же странно должен выглядеть то белугой ревущий, то заливающийся хохотом ребёнок.

И тут Матвей, вконец разозлившись и потеряв сдержанность, свой фокус решает проделать безо всякой подготовки. Он догоняет старушку, что медленно идёт впереди. Из её сумочки, закрытой не до конца, торчит уголок кожаного кошелька – капля крови для акулы. Почти поравнявшись с женщиной, он вытаскивает её кошелёк из сумочки и прячет его себе в карман, но как-то топорно, неумело, будто бы в первый раз совершает подобное. Старушка, почувствовав какое-то движение, оборачивается и пугается, глядя в лицо Матвея снизу вверх.

– Эй, бабуся! Он кошелёк у вас стянул! – раздаётся крик неподалёку.

К нам бежит молодой парень. Старушка пугается пуще прежнего, прижимает сумку к себе и рукой хватает Матвея за локоть. Матвей вырывается, так что меня встряхивает, а он вдобавок ещё и пихает её свободной рукой, так что женщина падает назад, на асфальт. Я зажмуриваю глаза, представив, как больно ей должно быть.

– Вор! Помогите! – кричит она.

Но Матвей давно уже бежит прочь и крик доносится до нас приглушённым. Он прижимает меня к себе сильно, так что нижняя часть моего лица будто немеет. Через его плечо я гляжу назад – да за нами погоня! Тот самый парень, что предупредил старушку издалека, теперь бежит за нами. Он молодой, здоровый, так что наверняка догонит Матвея, который уже тяжело дышит мне в ухо. Я ловлю себя на глупой мысли: а чего я переживаю? Гонятся-то не за мной. Мне только на руку, если Матвей попадётся.

Матвей сворачивает во дворы, пока преследователь ещё не достиг поворота. Мы пробегаем мимо мусорных баков, источающих приторное зловоние. И тут… не могу поверить, что он делает это! Он на ходу бросает меня в один из баков (к счастью, наполовину заполненный мусором, так что падаю я на что-то мягкое), а сам бежит дальше: я слышу топот его ускорившихся ног. Через несколько секунд мимо пробегает кто-то ещё.

Я задыхаюсь: от отвратительного запаха и от возмущения. Оказаться в мусорке! Вот это достижение, а ведь мне ещё и года нет. Можно заплакать (а плакать от обиды мне и правда охота), и тогда какой-нибудь прохожий меня обнаружит. А это сулит ту ещё мороку. Надеюсь, подлеца поймают, и он не забудет рассказать о своём племяннике, которого, как балласт, сбросил по дороге!

Спустя десять минут из-за края бака высовывается собачья морда. Я весь замираю, но псина, кажется, безобидная: она глядит на меня несколько секунд и скрывается из виду. И всё-таки её появление меня отрезвляет – лежать здесь не только противно, но и небезопасно. А потому я начинаю орать. Пять минут беспрерывного крика меня выматывают, да и холодный воздух морозит горло. Но никто больше в мой бак не заглядывает.

Я лежу ещё несколько минут, прежде чем слышу шаги и два голоса – мужской и женский. Они приближаются, и вот отчётливо, будто над ухом, звучит их громкий смех. Надо сообщить им о себе. Я собираюсь кричать – сверху ко мне уже тянутся руки: это Матвей достаёт меня из бака.

Я смотрю на него со всей злобой, на какую способен. Гнев от испытанного унижения вскипает во мне с новой силой при виде этой мерзкой рожи. Нет, больше не могу сдерживаться. Я замахиваюсь и рукой ударяю обидчика по физиономии. В этот миг в моём больном и запутанном сознании я предстаю кем-то вроде Роя Джонса, не меньше. А потому искренне удивляюсь, когда даже хлопка от своей пощёчины не слышу.

– Славный, – спутница Матвея смотрит на меня, скалясь, поправляя жёлтые грязные волосы – по дядьке соскучился.

– Ага. А ещё он воняет сейчас сильнее, чем ты, – Матвей держит меня на вытянутых руках, – на вон, понянчись.

– Да на хрен он мне.

– Бери, я сказал. Понесёшь его.

А мне уже всё равно, на чьих руках оказаться теперь, потому что нет таких рук, которые могли бы стать мне укрытием, принести покой. Я спокойно утыкаюсь лицом в полную висящую грудь, а уже позже, дома (да разве я могу так это место называть!), почти с тем же безразличием смотрю, как эта грудь трясётся и подпрыгивает, вдавливается и растекается по столешнице, пока Матвей энергично совокупляет свою знакомую. Ужасное в своей отвратительности и тоскливой естественности действо разворачивается на моих глазах, но отчего-то я не спешу отвернуться. Я лежал среди гниющего мусора и со смирением принимал это низкое обстоятельство. Я стал свидетелем животного соития, и вот, сидя на полу, также безропотно, даже завороженно наблюдаю за происходящим. Почему? Может быть потому, что только это кажется мне теперь по-настоящему правдивым. Где она, моя нежная молодость, полная тревог и надежд? Лицо, лик Барбары, обрамлённый сияющим светом, я для чего-то воскрешаю зрительно на фоне этого грязного безнадёжного места. В надежде забыться, улететь в неизведанную страну грёз? Не знаю. Впрочем, получается всё наоборот: светлый лик тает, покидает меня, а остаётся лишь серость и грубые слова, возбуждающие похоть в слившихся телах.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».