– Да что ты несёшь? – кричит Яна.

Она отпихивает Нину Петровну, когда та встаёт и пытается взять её за плечи. Яна хватает свой ранец и начинает запихивать в него всё, что под руку попадается: футболки, штаны, нижнее бельё. Много не вмещается, многое падает на пол. Нина Петровна стоит как вкопанная посреди комнатушки, пока Яна носится вокруг неё, собирая вещи. Наконец старухе удаётся ухватить внучку за руку и остановить.

– Ты что это делаешь? – со страхом спрашивает она.

– Пусти, – Яна снова вырывается, – ухожу.

Яна в два шага достигает двери и с размахом её открывает – на пороге стоит Марина. Испуганным взглядом она смотрит на дочь.

– О как! – Яна расхохоталась, – прекрасно!

Она толкает в сторону и Марину, так что та шатается, как тонкое деревце на ветру. Яна скрывается из поля моего зрения. Я смотрю на Нину Петровну. Почему она не следует за Яной? Ответ не сразу доходит до меня, но затем я замечаю, какой потерянной она выглядит, как растерянный её взгляд бегает по сторонам, не находя ориентира, как руки шарят в воздухе в поисках опоры. Её лицо искажает гримаса боли… Она падает на пол.

Дальше в тот день всё происходило быстро. Я не ожидал, что Марина будет действовать, но она тут же бросилась к упавшей Нине Петровне и пару мгновений, растерявшись, не зная, как помочь своей матери, держала её лицо руками. «Где телефон?» – кричала она и носилась по квартире. Потом, кажется, выбежала в подъезд, откуда до меня доносились сначала удары её ног и кулаков в дверь напротив, потом возмущённые крики и маты соседей, потом просьбы Марины вызвать скорую помощь и её судорожные объяснения случившегося. Скорая приехала минут через пятнадцать, Нину Петровну, которая так и не пришла в сознание, вынесли на носилках.

Только когда в квартире не осталось никого, кроме нас с Мариной, я понял, что плачу. Разинув рот, заливаясь соплями и слюнями, реву. Я испугался, я волновался за Нину Петровну (как глупо отрицать свою симпатию к этой женщине), но такой реакции просто не мог ожидать. Что же это? Реву как безмозглый человеческий детёныш! Я испугался и этого, испугался неизбежности потери рассудка и, вот кретин, разревелся ещё громче.

Я видел, как Марина стояла и сомневалась, как она сделала один робкий шаг в мою сторону, а потом уверенно подошла к кроватке и взяла меня на руки. Она прижала меня к себе, так что я почувствовал всё сразу: прикосновение её сальных волос, запах старого пота и неделями не чищеных зубов, остроту её ключиц и слабость тонких рук. Её домашнее платье, рваное, пахло рвотой, и рвотные пятна были на нём. Я ощутил боль. И потому я позволил ей чувствовать этот момент – потому что ей это было нужно, чтобы пробудиться ото сна. Моё сердчишко билось совсем рядом с её и может быть, подумал я, моя свежая плоть скроет гниющую душу и послужит искрой. Я перестал плакать. Постепенно перестал, чтобы она могла прожить этот момент, покачивая меня на руках.

Чуда не случилось, если Тебе интересно. Да и кто я такой, чтобы творить чудеса – не Бог и не фокусник. Когда Кирилл и Матвей вернулись домой, Марина им ничего не рассказала. Она ушла в ванную комнату, заперлась там на несколько часов: я слышал шум наполняющей старую жёлтую ванну воды, а затем тишину. Может быть, это её финиш, подумал я: депрессия властная и непредсказуемая, жадная – своего человека она не захочет разделить ни с кем. В тот день она разделила Марину со мной и Ниной Петровной, и цена могла оказаться велика. Признаюсь, я ждал. Марина вышла из ванной (я слышал её мокрые шаги).

– Ты надеть ничего не забыла? – спросил её Кирилл, и я услышал смешок его брата.

– Покорми Данила, – только и ответила она.

Нина Петровна сама вернулась домой на следующий день. Я даже не знаю, удалось ли ей поговорить с Мариной, было ли у них с Кириллом какое-то объяснение. Когда я увидел её лицо, перекошенное с одной половины, болезненно усталое, догадался, что Янина истерика стоила Нине Петровне инсульта. Тоскливо мне думать о том, какие тревоги мучают её.

Из некоторых телефонных разговоров я понял, что Яну Нине Петровне удалось отыскать – та живёт у какой-то подружки, прогуливает школу, ошивается неподалёку от дома своего совратителя, желая его подкараулить. Кажется, что там же и новая ссора у Нины Петровны с ней уже успела состояться, но об этом мне известно мало.

Сегодня же Нина Петровна слегла в постель. Её мучают головные и сердечные боли достаточно сильные для того, чтобы она велела Кириллу за мной присмотреть, а сама заперлась в комнате.

– Ты же помнишь, как я тебе говорил. Что не моё это. Меня семья только тяготит, только вниз тянет, – говорит Кирилл, глядя в окно, и его профиль кривится.

– Ага, – Матвей толкает меня под зад ногой и смеётся.

Я кулаком ударяю его по ноге в ответ и спешу отползти подальше от его вонючих дырявых носков.

– Но сейчас вот просто не могу оставить всё как есть, – продолжает Кирилл.

– Да неужели? – глумится Матвей.

Кирилл поворачивается к нему в недоумении.

– Какой-то здоровый хрен обрюхатил твою дочку, из семьи увёл, а ты тут репу чешешь, – объясняет Матвей, – иди давай. Ищи её, его. Разбирайся, папаша! За малым я сам присмотрю.

Кирилл медлит пару мгновений, а затем покидает кухню, хлопнув брата по плечу: через минуту раздаётся звук закрывающейся входной двери. Матвей ещё какое-то время сидит на своём месте, потягивая пиво и почёсывая небритую щеку. Я не создаю шума и радуюсь спокойствию, пока этот подонок не обращает на меня внимания. Да-да, подонок, говорю – этот человек (мне стало известно лишь недавно) сел в тюрьму за убийство собутыльника. Но не стану врать, гораздо сильнее меня волнует, что он против Нины Петровны собирается предпринять. Чую, он из тех подлых людишек, кто за самую мелкую и глупую свою обиду готов отомстить троекратно.

А! Господи! Больно! Горячо! Я горю! Я горю?

Проходит несколько тяжких мгновений, прежде чем приступ прекращается. Я не могу сдержать слёз. Дыши, дыши, велю я себе. И в этот момент, как заклинание, повторяю мысленно имя Барбары. Нет, сколько не пытай меня этим, а я от неё не откажусь! Слышишь? Что мне эта боль? Да чтобы знал Ты, она мне не в наказание даже, а в радость, потому что принимаю мучения в уплату за ту самую ошибку!

– Э, разорался, – Матвей хватает меня своими лапами, – ноешь, как баба. На вот, выпей.

Матвей подносит к моему рту бутылку пива, но не касается горлышком моих губ, не заставляет пить, как в прошлый раз. Да что же это, чёртов выбор? Я колеблюсь пару секунд, а тело моё ломит. Затем вспоминаю расслабленность и лёгкость в голове, которые за эту проклятую жизнь я ощущал лишь однажды – как раз, когда Матвей меня напоил. Я тянусь руками к бутылке, обхватываю её неловко, приближаю к раскрытым губам, и тогда Матвей помогает мне, наклоняя её, позволяя жидкости литься в моё горло. Ну и дрянь на вкус! Как бы меня не стошнило. В этот раз я выпиваю больше, чем в прошлый, и Матвей сам меня останавливает.

– Молоток, – хвалит он меня.

А я глупо улыбаюсь: не его словам, а тому, что скоро мне должно стать легче.

– Это хорошо, что твоя бабка спит, – говорит он мне, – ты поможешь мне в одном дельце.

Я потерял счёт времени, но кажется, что октябрь уже наступил. Матвей догадался потеплее одеть меня, прежде чем мы вышли из дому, но коляску брать не стал. Он несёт меня на руках, так что я чувствую силу холодного осеннего ветра в полной мере. Мне приятно дышать свежим воздухом, иметь возможность смотреть перед собой и не видеть стену. Небо над нами пасмурное, светло-серое, голые деревья покачивают ветвями, голуби греются друг о друга и вороны где-то высоко кричат. Прохожих на улице немного, хоть мы и на центральной: город не большой, и вступил он в ту часть утра, когда на работу все уже добрались, а тем, кто не работает, в такую рань вставать незачем. И всё-таки неподалёку крупный (опять же по меркам провинции) торговый центр, а значит и подростки, что пропускают уроки, и домохозяйки, которые спешат в супермаркет за продуктами к ужину, и пожилые люди с внуками или маленькими собачками, и одинокий бомж, храпящий на скамейке, подложив газету под голову.