Ты понимаешь, почему я вдруг принялся вспоминать недавнее? Толика сочувствия, что поселилась во мне, пустила корни куда глубже, чем мне этого хочется. Я сопротивляюсь так сильно, как могу, но… Барбара? Моя милая Барбара, сегодня я вновь проснулся от диких болей.

Я уже многому научился. Могу перевернуться со спины на живот, сесть и даже встать, уцепившись за бортики кровати: я не противлюсь физическому развитию. Скорее, даже тороплю его – вдруг мне удастся сбежать отсюда. Зато умственные способности, навыки речи подавляю с рвением. Матвей как-то раз назвал меня «недоноском», а Нина Петровна вместе с Яной (которая, как только может, прячется от своих старших родственников) всерьёз обеспокоены моей угрюмостью, отказом от игрушек и нежеланием лепетать в попытке повторить их глупые слова. Марину я не видел уже больше недели.

Сегодня необычный день – Нина Петровна впервые доверила меня Кириллу. Ей нужно сходить в больницу, проверить сердце, сделать кое-какие скромные покупки, да ещё наведаться к Яне в школу: говорят, моя сестра не часто приходит за знаниями. Нине Петровне, когда она говорит сама с собой, когда и я нахожусь при ней, не даёт покоя Янина угрюмость, скрытность, то, как она располнела, а ещё то, как надолго она запирается в ванной. Бедная Яна, бедная девочка… Излишнее сочувствие просыпается во мне в последнее время. А ведь я хочу просто радоваться, что она почти не бывает со мной: с каждым днём, с каждым месяцем, что в ней взрастает плод, чувство инородности давит на меня сильнее.

Матвей и Кирилл сидят, ухватившись руками за кружки: у Кирилла кофе, а у брата его – чифир. Хоть и кажется мне, будто Матвей нарочно старается вести себя по-простому, но привычки его крепкие: он вынимает из кармана одну дешёвую сосательную конфетку, кладёт себе в рот и медленно посасывает её, прихлёбывая свой напиток. На меня внимания не обращают: скажем, сунуться в горячую духовку я могу беспрепятственно.

– Марина-то твоя совсем теперь не встаёт? Поди померла уже, а мы и не заметили, – хмыкает Матвей и с хлюпающим звуком отхлёбывает из кружки.

Кирилл пожимает плечами и тоже хмыкает:

– Да мне всё равно как-то.

– Это как это? А как же супружеский долг? – как будто удивляется Матвей, и лицо его принимает плутоватое выражение, – хотя, чтобы дать, бабе не обязательно просыпаться. Или быть живой. Ха!

Кирилл улыбается, скорее даже поджимает губы.

– Если сам не пользуешься, могу и я, – продолжает Матвей, ещё шире скалясь.

Кирилл смотрит на него в недоумении, будто плохо расслышал сказанное.

– Шутка оно, конечно! Ха! – успокаивает его Матвей, – а по правде если, так с такой мамашей, как наша Нина Петровна, я бы тоже слёг. Да… Таких старушенций, как она, я знаю.

– Это каких же?

– Жадных, Киря, – утверждает Матвей, – все старухи жадные, как чёрт.

– Все, значит? – переспрашивает Кирилл, на что его брат кивает, – и наша мать, значит, такая была?

– Наша мать, братик, (царствие ей небесное) святая. Всю жизнь бедная была. Как померла, так и хоронить не на что было, потому что она не копила, а всё отдавала нам, своим сыновьям. Вот эти вот старые сволочи, все они только накопительством и занимаются. Ноют вечно, что денег нет, а у самих до ста тысяч, больше даже упрятано в какой-нибудь банке с рисом. И ведь рубля, Киря, рубля не подадут! Я этих мразей на дух не переношу. Я их носом чую. Эта сука как раз из таких.

– Знаешь, значит, где она свои сто тысяч прячет?

– Не знаю, – зло отвечает Матвей, – но узнаю.

– А как узнаешь, тогда что?

– Тогда мы с тобой, Киря, по справедливости и поступим.

Кирилл открывает рот, но Матвей не даёт ему ничего спросить: он хлопает его по плечу и тут же ко мне лицом поворачивается.

– А как она пацанёнка твоего растит? Странный он у вас какой-то. Серьёзный.

Кирилл смотрит на меня пустым взглядом, будто перед ним не его собственный сын, а какой-то предмет, неожиданно оказавшийся не на своём месте. Матвей же встаёт и поднимает меня на руки. Господи, ну и запах! Всем плевать, что безмолвное дитя может унюхать и как оно ему на вкус придётся: пот, несвежее дыхание, перегар, резкий одеколон – со всем этим пахучим «ворохом» они суются ко мне без спросу, так что остаётся лишь подавлять тошноту. И зачем я ему понадобился? Глядит на меня, как на зверька какого, которого можно погладить, а можно и шею ему своротить, если вздумается. И лицо его совсем близко, так что мне видно каждую морщинку, каждый волосок, каждую пору его.

– Сколько ему уже? – спрашивает Матвей.

– Месяцев пять-шесть.

– Пора хоть немного бубнить. Молчун значит? Знаю я, как таких молчунов разговорить.

Он перехватывает меня поудобней (для самого себя), берёт со стола почти пустую бутылку, на дне которой плещутся остатки пива. Подносит бутылку к моему рту, так что горлышко бьёт меня по носу, противный запах так же ударяет в нос, и я морщусь. Папаша мой, конечно, бездействует, а этот гад только смеётся.

– Пей давай, пора привыкать, – он льёт пиво мне в рот.

Я пью, чтобы не захлебнуться: противная тёплая жидкость наполняет меня.

– Мужик растёт, – улыбается Матвей.

– Ну всё, давай мне его, – Кирилл поднимается и берёт меня на руки, – теперь пусть спит.

Я не знаю почему, но, вместо моей кроватки, Кирилл относит меня в их с Мариной комнату: Марина спит, свернувшись, он укладывает меня рядом с ней и какое-то время смотрит на нас вниз. Тянется к одеялу, чтобы накрыть им почти не одетую жену, замирает, но затем усмехается этому порыву, бросает одеяло на пол и выходит из комнаты, заперев дверь.

У меня нет времени, да и желания нет думать об этом, о том, как неловко спать рядом с этой женщиной, а ещё о том, что про Нину Петровну наговорил Матвей и о том, что он против неё замышляет. Я чувствую неожиданную лёгкость в голове: на уме лишь поцелуи. Мягкие губы Барбары, пахнет от неё цветами. И так тревожно, но так нежно, так сладко на душе! Я закрываю глаза…

– Пропусти меня быстрее!

– Ты чего ревёшь?

– Твоё дело?

– Я твой отец.

– Ага! И Папа Римский заодно.

– Да пусти её, пусть пройдёт уже.

Я разлепляю веки и с трудом осознаю реальность. Возня в прихожей разбудила меня: кажется, Яна вернулась. Слышу ругань, её истерику, и понимаю – вот и не выдержала она больше, значит, сорвалась. Так даже лучше, наверное: бабка ей поможет. Пусть так, чем одной справляться. А тайну из того делать дольше всё равно бы не вышло.

Дверь распахивается и с силой бьётся о стену, так что я вздрагиваю от испуга, но Марина по-прежнему в забытьи. Яна смотрит на меня недоуменно пару секунд. У неё куртка расстёгнута, шапка криво сидит на голове, глаза заплаканные и вымазанные тушью, губы искусаны и подрагивают. Она переводит взгляд на мать и бросается к ней: падает рядом на колени, хватает её за руку, что плетью свисает с кровати. А в дверях стоят Кирилл с Матвеем, оба удивлённые. Вот только Кирилл, кажется, и напуган – замер и не двигается совсем.

– Мама, проснись, – зовёт Яна, чуть не плача.

Марина и не шевелится даже.

– Мама, проснись, говорю тебе! – Яна кричит.

А Марина прячет сонное лицо ладонью.

– Ты нужна мне мама, ты мне нужна! – плачет Яна, вся уже в слезах.

Марина лишь пытается от неё отстраниться. Кирилл подходит к дочери, за руку тянет её на себя, но Яна отпихивает его с нецензурными криками. Я краем глаза замечаю, что Матвей наблюдает за сценой со снисхождением: он и не скрывает своего заинтересованного непонимания, не прячет еле заметной усмешки, приподнятых бровей.

Яна снова падает на пол рядом с кроватью и начинает тормошить мать, что есть сил, за плечи, и Кирилл ей больше не препятствует. Наконец, Марина открывает глаза, приподнимается и смотрит на дочь так, будто видит впервые. Она видит и мужа своего, и Матвея, потом замечает и меня, и мне кажется, что от одного моего вида ей дико: какими-то жалобными стали её глаза. Она отворачивается от меня скорее. Смотрит на Яну, которая замерла в нерешительности. И спрашивает: