– Какого чёрта ты меня разбудила?

И голос её хриплый, тихий, бесцветный и такой пустой, что я даже не удивляюсь тому, как Яна вздрагивает.

– Я… – медлит она, – я беременна, мама.

Вот и всё. Вот все и услышали.

– Что ты сказала? – полным неверия голосом спрашивает Кирилл.

Но Марина молчит, как будто Яна и не сжимает её по-прежнему за плечи.

– Я беременна! Беременна! Беременна! – срывается Яна, орёт матери в лицо, что есть голосу, – а тебе плевать на меня! Как всегда, плевать! Всем на меня плевать! И ему на меня плевать!

Она трясёт Марину, и Маринина голова откидывается назад так, что, кажется, шея не выдержит и переломится. Кирилл вновь подбегает к Яне, хватает её за руки, оттаскивает от матери еле-еле. Он просит дочь успокоиться, просит Матвея помочь, а Яна всё кричит и плачет, бьётся в истерике в их руках, пока Марина неподвижно смотрит на происходящее, словно видит сон. Наконец, дверь закрывается и в комнате становится тихо.

Марина ещё какое-то время глядит в пустоту, затем выдыхает шумно и ложится – лицом ко мне. Мы смотрим друг другу в глаза. И так тоскливо, так страшно мне от этих глаз, пустых и безразличных, что поглощают меня в своё «ничто». Мне хочется плакать, я хочу отвернуться, но в этот миг происходит что-то невероятное, чему я и верю не сразу. Серые глаза Марины становятся влажными, она дважды моргает, и одинокая слеза стекает по её лицу. Несогласие, отказ, какая-то борьба отражается на этом лице.

– Господи, унесите его! – орёт Марина в ужасе.

Ждёт несколько секунд в тишине, но никто не приходит, и тогда она поворачивается ко мне спиной.

Стало быть, не только мне было страшно.

Я не могу больше спать. В комнате холодно, мой мочевой пузырь давно не выдержал, и от сырости мне ещё холодней. Пора бы не обращать внимания на подобные вещи, но отвращения умалить не удаётся. Поскольку я обещал себе, что буду сохранять свою память каждый день, пытаюсь вспомнить что-то, что находится в ней глубже, чем Тереза Шервуд. Без толку. Я словно бы продираюсь сквозь лесную чащу мистического леса из сказок братьев Гримм, и ветви искорёженных деревьев колют мои глаза, желая ослепить. Со мной случился новый приступ удушья – мучительный отголосок воспоминаний, так что я оставляю попытки очутиться в прошлом. Ох, и смешно-то всё это! Я имею лишь смутное представление о своих инкарнациях, зато прекрасно помню, кто такие эти братья Гримм. Да и слово это – «инкарнация». Зачем мне знать о буддизме? Об исламе, иудаизме, зороастризме? Игуаньдао? Есть у меня на этот счёт предположение, но больно страшное. Положим, моё теперешнее существование – пытка в укор за прошлые грехи. Тогда ясным для меня становится Твоё желание сохранить мой разум в полной его силе. А как иначе мог бы я познать до конца все приготовленные мне страдания, если бы и осознать их не был способен? Беспокойный ум в немощном теле – это ли не ад?

Люблю я себя потревожить подобными домыслами: собираюсь вернуться мыслями к Барбаре, но… входит Нина Петровна.

– Это что же они тебя тут бросили, Даня? – она берёт меня на руки, – где папка твой и брат его проклятый? А Яна где?

Мне неловко от того, что я, чужой человек, узнал обо всём раньше Нины Петровны, которая больше всех на свете отдала сил и любви для Яны. Ещё один скандал, ещё одна истерика ожидает этот дом, и мне не хочется становиться свидетелем. Если бы только я мог, то сбежал бы так же, как и наш с Яной горе-отец. Но Нина Петровна тащит меня с собой (она наскоро моет меня в ванной, вытирает полотенцем), останавливается у двери в нашу комнату, тянет ручку на себя – закрыто. Она ещё раз дёргает ручку, а потом стучит кулаком в дверь.

– Уходите, – отвечает Яна на стук.

– Яна? Что там у тебя случилось? – спрашивает Нина Петровна и прижимается лицом к двери, – впусти меня.

– Ба, уйди, я тебя прошу!

– Господи, да что с тобой?

– Уйди!

– Хорошо, – соглашается Нина Петровна, – но мне надо переодеть Даню.

Я слышу, как её голос дрожит, хотя изо всех сил она старается сохранить будничный тон. Она прислушивается к шагам в комнате, обнимает меня крепче, как будто это я волнуюсь… А ведь и правда – переживаю, оказывается. Вон оно как, сердце быстро стучит. Если только это не тот же эффект. Дверь открывается. Яна так и не переоделась, глаза у неё уже совсем красные, лицо и губы припухли. И футболка, что надета на ней, в этот момент как-то сильно подчёркивает выпирающий живот – тут уже и не скажешь, что располнела. Нина Петровна смотрит на неё, и я вижу, как взгляд её от Яниных глаз медленно опускается к её животу. Слышу, как она пропускает вдох.

– Вот оно как, значит, – произносит она, – и как я не заметила.

– Ты не сердишься? – робеет Яна.

– Зайдём давай, мне правда Данилу одеть нужно.

Нина Петровна легко задевает Яну по щеке, когда проходит в комнату. Она молча одевает меня, садит в кроватку – руки у неё трясутся немного. А Яна всё стоит на пороге, не зная куда себя деть. Когда Нина Петровна со мной заканчивает, в комнате становится совсем тихо на несколько секунд.

– Расскажешь бабке, как же так вышло? – спрашивает Нина Петровна.

Она садится на свою кровать, улыбается Яне, и тогда та тоже садится напротив неё и тоже улыбается, извиняясь.

– Я расскажу тебе, ба, – говорит Яна уже без волнения, без смущения, глядя Нине Петровне прямо в глаза, – я больше тебе скажу, чем всем остальным, потому что ты мне ближе всех. Если только ты пообещаешь не судить, а просто послушать, потому что всё уже так, как есть. Хорошо?

Нина Петровна кивает. И Яна начинает свою историю. Говорит о вечеринке, на которую пошла вместо ночёвки у одноклассницы. Рассказывает, как познакомилась там с парнем и тут же добавляет, что ему «ещё только двадцать пять лет». Признаётся, что каждый раз вместо встреч с подружками она спешила на свидания со своим Серёжей. И какой же он добрый, внимательный, заботливый, этот Серёжа! Яна краснеет всего раз за всё время – когда говорит, что любит его:

– Это не так, как в прошлом году, – улыбается она, – ну, помнишь же? Помнишь, как мне нравился Саша из девятого класса? Это бред вообще, – она смеётся, – теперь я взрослый человек, правда, ба! И я всё понимаю. Я докажу Серёже, что я для него достаточно взрослая, когда рожу ему ребёнка. Это ничего, что он пока испугался, я не злюсь уже. Он попозже поймёт.

Нина Петровна всё это время молчала, улыбалась иногда, и Яна, приободрённая её доброй понимающей улыбкой, чувствовала себя свободно. Она не замечала грусти, жалости, а в определённые моменты и ярости в увлажнившихся глазах старухи.

– Так значит, ты сегодня ему рассказала? – спрашивает Нина Петровна и берёт Яну за руку.

– Да.

– И что он ответил?

– Ничего. Ну, то есть он сначала про аборт, а я говорю, что срок уже большой. Он поорал немного: мол, почему я так поздно рассказала, – Яна смотрит вниз, на свои ноги, – в конце сказал, что ему пока некогда, и поэтому я ушла. И ты знаешь, ба? Я ведь обиделась сначала, на улице разревелась, как идиотка. Как ребёнок себя повела, стыдно теперь за это. А вот подумала немного и поняла, что это он пока только так, растерялся просто. Значит и он подумает и скоро мне позвонит.

– Значит, ребёнка он не принял? – переспрашивает Нина Петровна.

– Ну я же сказала тебе, это пока! – раздражается Яна.

– Это хорошо.

– Что? Чего хорошего?

– Хорошо, потому что нам ещё писать на него заявление. И тебе лучше поскорее увидеть, каков этот подлец.

– Что? Какое ещё заявление? – удивляется Яна.

– Он педофил, Яночка, и это так оставить нельзя.

– Педофил? – Яна одёргивает руку, – я не ребёнок!

– Тебе четырнадцать лет, а ему двадцать пять, – Нина Петровна повышает голос, – он педофил проклятый и твоей вины тут нет. Я ведь тебя, милая, не ругаю, не обвиняю.

Нина Петровна тянется рукой, чтобы дотронуться, но Яна вскакивает с кровати, как ошпаренная. На свою бабку она глядит круглыми огромными глазами, словно та совершила только что худшее предательство.