Часть вторая

Мак-Грегор прибыл в Чикаго в конце лета 1893 года. Скверное это было время решительно для всех, для молодых и для старых. Великая всемирная выставка[12] предыдущего года привлекла в Чикаго много тысяч рабочих, и отцы города, восторженно ратовавшие за выставку, с таким пафосом голосившие о беспредельном росте Чикаго, теперь не знали, что делать, когда столь долгожданный рост наконец осуществился. Индустриальный кризис и последовавшая за мишурной, показной выставкой финансовая паника превратили десятки тысяч рабочих в голодающих безработных. Люди эти сидели в парках, мутным взором глядели на озеро или же бесцельно бродили по городу, преисполненные тоски и тревоги.

Когда в таком огромном центре, как Чикаго, дела процветают, он внешне выглядит веселым, так как нищета ютится в маленьких вонючих улицах, откуда распространяются все пороки. Когда же наступает промышленный кризис, наружу выползают страшные существа и присоединяются к тысячам безработных, бродящих по улицам или валяющихся в парках. Стоит лишь немного свернуть в сторону с главных улиц, и вы тотчас же встретите женщин, которые с радостью продают себя любому прохожему за двадцать пять центов. Одно объявление в газете о работе — и тысяча человек уже на рассвете толпится у ворот фабрики. Всюду собираются толпы безработных, слышны грубые проклятия и шум драки.

Доведенные до отчаяния рабочие теперь по ночам выходили на улицы и, оглушая прохожих, отнимали у них часы и деньги; затем они с ужасом убегали, стараясь скрыться во мраке ночи. Какая-то девушка была избита грабителями за то, что у нее оказалось всего лишь тридцать пять центов. Один из профессоров университета, обращаясь к слушателям, сказал:

— После того как мне пришлось увидеть пятьсот страшных на вид голодных мужчин, страстно добивавшихся работы на кухне в дешевеньком, грязном ресторане, я пришел к убеждению, что только ослы-оптимисты могут уверять, будто Америка опередила в социальном развитии весь мир.

Высокий человек, проходивший по одной из главных улиц, запустил камнем в витрину магазина. Полисмен схватил его за шиворот и потащил в полицию.

— Тебя упрячут за это в тюрьму! — сказал он.

— Болван! — отозвался тот. — Ведь это как раз мне и нужно. Я заставлю тех, кто не желает дать мне работу, дать хоть хлеба.

Так говорил высокий, изможденный мужчина, который, будучи воспитан в чистой, здоровой бедности фронтира, мог бы стать Линкольном, пекущимся обо всем человечестве[13].

И вот в этот водоворот нищеты и отчаяния попал Красавчик Мак-Грегор из Угольной Бухты — огромный, несуразный, необразованный парень, не привыкший к труду и ненавидевший весь мир. Прошло только два дня, а он уже успел захватить на глазах тысячеголовой армии голодающих три места, которые давали человеку после целого дня работы возможность купить пищу, чтобы набить голодное брюхо.

Мак-Грегор успел понять то, что так необходимо человеку, желающему завоевать себе положение: он не поддался на приманку красивых слов. Лучшие ораторы могли проповедовать в течение целого дня о прогрессе Америки, патриоты — размахивать перед его глазами флагами, газетная братия — воспевать чудеса родины, — Мак-Грегор лишь скептически качал головой. Он еще не знал подробно всей горькой повести людей, которые, приехав из Европы в Америку, где к их услугам оказались миллионы квадратных миль плодородной земли, рудники и леса, потерпели поражение в своем вызове судьбе и создали из установленного порядка природы мерзкую разруху цивилизации. Мак-Грегор не знал еще столь полной трагизма истории американского народа. Он только видел, что большинство людей, с которыми ему приходится иметь дело, — форменные пигмеи.

В поезде, по дороге в Чикаго, в нем произошла какая-то перемена. Ненависть к Угольной Бухте, горевшая в нем огнем, вдруг зажгла другое, новое чувство. Он глядел из окна вагона на станции, которые проносились мимо него всю ночь и весь следующий день, на кукурузные поля Индианы и строил планы о том, что он предпримет в Чикаго. Воспитанный в среде, где никто не был в состоянии подняться выше чернорабочего, Норман Мак-Грегор намеревался со временем стать могущественным человеком и повелителем людей. Он был уверен, что подчинит себе человечество, которое презирал и ненавидел.

Он, действительно, обладал оружием, которое было даже сильнее, чем он сам думал. В нашем беспорядочном, неорганизованном обществе ненависть становится столь же сильным импульсом, толкающим человека вперед, как любовь и надежда. Этот импульс стар, — он живет в душе человека со времен Каина[14]. Естественно и мощно он заявляет о себе в уродливых джунглях современной жизни. Возбуждая страх, он узурпирует власть.

Мак-Грегор не знал страха. Он не встретил еще властелина над собой и с презрением смотрел на людей. Кроме крепкого как кремень тела он обладал еще, сам того не зная, ясным, проницательным умом. Одно то, что он ненавидел свой родной поселок и считал его кошмарной дырой, доказывало остроту его ума; Угольная Бухта действительно была омерзительна. Чикагские богачи, прогуливавшиеся вечером по Мичиган-бульвар, вздрагивали от ужаса и опасливо озирались при виде этого огромного рыжеволосого детины, который шагал, держа в руке узел с вещами, и пристально разглядывал голубыми глазами встревоженные толпы людей на улицах. Уже в самой его фигуре скрывалась возможность чего-то неожиданного, словно из самых недр его души должен был изойти сильный удар или взрыв и всколыхнуть общую расхлябанность и слабость.

В нашем мире ничто не встречается так редко, как понимание людей.

Сам Христос, увидев торговцев в храме, в своей наивной юности разгневался и выгнал их вон, как мух[15]. История в отместку выставила его миротворцем, а спустя века храмы вновь держатся торговлей, и его слабый мальчишеский гнев забыт. Во Франции после великой революции и многоголосой болтовни о братстве потребовался лишь низкорослый и очень целеустремленный человек[16] с инстинктивным знанием барабанов, пушек и умением плести словеса, чтобы послать этих же болтунов вопить в чистом поле, ковылять через канавы и безудержно рваться прямо в объятия смерти. По желанию человека, отнюдь не верившего во всеобщее братство, те, у кого глаза наполнялись слезами при одном упоминании этого слова, умирали, сражаясь со своими же братьями.

В сердцах людей тихо дремлет любовь к порядку. Как установить его в нашей странной путанице форм, демократий и монархий, мечтаний и мук — вот в чем тайна мироздания. То, что в художнике называется страстью к форме и за что он готов с легкостью смотреть в глаза смерти, живет во всех людях. Поняв это, Цезарь, Александр, Наполеон и наш собственный Грант[17] превратили в героев тупейшие ходячие бревна, и любой из тех, кто прошел с Шерманом до самого моря[18], прожил остаток своей жизни с чем-то более сладким, мужественным и прекрасным в душе, чем то, что может внушить какой-нибудь реформатор, нудящий о братстве с ящика из-под мыла. Долгий марш, содранные глотки, жгучая пыль в носу, движение плечом к плечу, стремительное объединение общей, неоспоримой, инстинктивной страстью, вспыхивающей в оргазме битвы, когда забываются слова и остаются дела — будь то победоносные сражения или искоренение уродства, страстное слияние людей во имя достижения цели, — вот те признаки, по которым, если они когда-либо появятся на нашей земле, можно будет понять, что пришло время настоящих мужчин.