Значительно проясняют природу его нервного срыва два эпистолярных отрывка — один, очевидно отосланный Андерсоном жене в дни своих скитаний между Элирией и Кливлендом, и другой, частично написанный, частично продиктованный Андерсоном в больнице Кливленда. Хотя в данный момент нет возможности процитировать или пересказать эти документы[117], в них можно проследить несколько сквозных психологических мотивов: яростный протест против своей роли зрелого мужчины и интимных отношений, сопровождающих эту роль; отождествление себя с известным литературным героем, традиционно ассоциируемым с нерешительностью и меланхолией; возвращение на ранний уровень детского самоощущения, предполагающее слишком резкое отлучение от материнской опеки; общая обеспокоенность вопросами пола, которая выражалась в символах, говоривших об отказе от мужественного начала и страхе перед воображаемой женской агрессией. Андерсон быстро оправился от своего нервного срыва, по крайней мере от его наиболее драматических проявлений, и 6 декабря «Элирия ивнинг телеграм» поместила статью под заголовком «Шервуд Андерсон собирается написать книгу о своем опыте „кочевника“», содержавшую следующие строки: «Он знал, кто он, но не мог этого открыть; он хотел вернуться домой, но не мог никому рассказать о своем желании. (…) Погрузившись в глубокое раздумье, г-н Андерсон ввел себя в состояние транса. „Это опасно, но из этого выйдет неплохой рассказ, а деньги всегда кстати,“ — сказал он». Если сбросить со счетов фантастический самогипноз путем погружения в глубокое раздумье, в этом сообщении можно увидеть свидетельство того, что уже через несколько дней после госпитализации Андерсоном овладело не покидавшее его всю жизнь стремление скрыть от публики, да, возможно, и от себя самого, истинную природу своего срыва. Он намеревался поддерживать легенду о том, что его срыв был отчасти подлинным, отчасти притворным; несколько лет спустя он сказал Маргарет Андерсон, редактору «Литтл ревью»[118], что это был случай «сознательной афазии», какой бы странной ни казалась эта болезнь. В ярком, хотя и неточном, эссе об Андерсоне Гарри Хансена этот срыв описывается как «маневр», согласованный с кливлендским доктором[119], и Андерсон несомненно хотел именно того, чтобы Хансен поверил ему и описал этот случай. Ко времени создания «Мемуаров» он изображал свой нервный срыв как чистую уловку: «Мне в голову пришла мысль, что если люди посчитают меня слегка чокнутым, они простят мне выход из игры…»[120]. И в недавнем переиздании «Уайнсбурга, Огайо»[121] эта версия наивно повторяется: «Главное событие в жизни Андерсона произошло, когда Он внезапно бросил свою работу управляющего фабрики красок в Элирии, Огайо, намеренно создав впечатление, что помешался». Это и есть великая легенда Андерсона, умышленно взращенная и с готовностью воспринятая, повторенная в энном числе его популярных и научных биографий. Это легенда, которая крепко запала в американское воображение, поскольку она тесно связана с эмоциональным климатом американской жизни и теми полуподавленными стремлениями, с которыми влачит свою жизнь столько американцев. Однако, увы, это только легенда. Истина, как пишет Карл Андерсон[122], заключается в том, что в нервном срыве Шервуда «не было ничего преднамеренного». Он был подготовлен деловыми неурядицами, мгновенно спровоцирован неспособностью избрать последовательный жизненный курс и основан на коренной психологической неустроенности в личной жизни. С другой стороны, легенда явилась инсценировкой последующего решения посвятить себя искусству — нетрудно понять, почему Андерсон предпочел, чтобы мир поверил, будто в возрасте тридцати шести лет он смело изменил направление жизни, подобно тому, как это сделал, за четверть века до него, Гоген[123].Но, возможно, в качестве оправдания, если оправдание вообще необходимо и уместно в таких вопросах, можно вспомнить о том, что Андерсон был захвачен своей дилеммой не в Париже, а в Элирии, штат Огайо.
Несколько писем Шервуда Андерсона Мариэтте Финли, Уолдо Фрэнку и Карлу Андерсону{4} 1 ШЕРВУД АНДЕРСОН — МАРИЭТТЕ ФИНЛИ Бэб,[124]Чикаго, 8 декабря 1916. Прошло уже почти семь лет, с тех пор как я начал писать, а мне не перестает казаться, что все счастье, которое я когда-либо знал в жизни, можно отсчитывать с того момента, как я стал марать бумагу. В голове у меня постоянно сидит одна мысль. Порой эта мысль отступает, но потом всегда возвращается. Она должна возвращаться. В забвении смерть! Сейчас я близок к тому, чтобы выразить эту смутную мысль, что, однако, оказывается невероятно трудно. Я хочу попытаться вспомнить свою связь с собственным временем и местом. Именно так. В написанном виде это звучит неловко и глупо, но, так как мое время и место не являются ни прекрасными, ни вдохновляющими, я чувствую, что способен отдаться этой мысли, и отдаюсь ей. Мне кажется, если бы я сейчас жил во Франции и родился бы французом, я бы не заговорил никогда. Мое собственное страшное невежество, какая-то поверхностность людей и жизни вокруг заставили бы меня молчать среди великих голосов Франции и России. Там я был бы тихим, довольно старательным человеком, возможно что-то кропающим втайне. Но здесь я позволяю себе говорить. Во мне воплощаются практически все качества американцев, моих современников. Моя борьба, мое невежество, мои годы бесплодного, ни к чему не ведущего труда — все это американские черты. Если мне не удастся достигнуть чего-либо, приближающегося к подлинной красоте, значит, этого не достигнуть ни моему времени, ни моим современникам. Вчера я проездом оказался в Элирии, где пять лет занимался предпринимательством. Я приехал вечером, и, пока весь день сидел в поезде или разговаривал с людьми из другого городка, все мои мускулы были странно напряжены. Мои ноги не хотели касаться земли Элирии, и это правда. Здесь я был страшно несчастен. Пять лет я вел бессмысленную борьбу ради бессмысленной цели. Я пытался заработать денег, разбогатеть. Этот опыт закончился припадком, граничащим с безумием. Вчера я читал книгу, где рассказывалось о заключенных в русских тюрьмах. Автор говорил об ужасном наказании, когда людям дают выполнять бессмысленную работу. «Заставьте человека таскать землю с одного места на другое, а потом обратно, и он непременно сойдет с ума», — писал он[125]. Именно этим я и занимался в Элирии пять лет. Там же этим занимались и другие, — американцы делают это везде. Мы все помешаны. Человек индустриального века всегда будет помешан. Я приехал в Элирию вечером, довольно холодным и темным. Мой поезд дальше не шел, и мне пришлось выйти и полчаса ждать следующего. Я замерз и дрожал. Никто из стоявших рядом не знал меня, и я был этому рад. Я стоял в глубокой тени станции и ждал. Моя душа была измучена старыми воспоминаниями. Напротив того места, за железнодорожными путями, находилась фабрика, куда я устроился на работу, желая разбогатеть. Какое-то время я получал от нее доход, но потом семена неудач, всегда жившие во мне, начали пускать свои корни в деле, которым я попытался управлять. Уф, стоит только вспомнить эти годы! Как я старался быть хитрым, расчетливым! Я, должно быть, лгал, хвастал и жульничал просто чудовищно. Каждый день с утра до вечера это продолжалось как ночной кошмар. Ночью я пытался себя успокоить. Иногда я напивался. Иногда бродил в одиночку по бесконечным улицам между маленькими деревянными домишками. Я уползал в открытое поле и ложился на землю. Я рыдал, я сыпал проклятиями, я буквально заставлял себя проникаться энтузиазмом по отношению к тому, что делал. вернуться …нет возможности процитировать или пересказать эти документы… — Разрешение на публикацию этих писем Андерсона было впервые получено У. Саттоном, которому удалось убедить Элинор Копенхэйвер Андерсон в их важности для понимания Андерсона — писателя и человека. Впервые письма были опубликованы в 1972 г. в книге Саттона «Дорога к Уайнсбургу». Два же других биографа Андерсона, Ирвин Хау и Джеймс Шевилл — автор книги «Шервуд Андерсон: Его жизнь и творчество» (Sherwood Anderson: His Life and Work. The University of Denver Press, 1951), зная о существовании этих документов, не имели, однако, права полностью раскрывать их содержание в своих работах. вернуться …Маргарет Андерсон, редактору «Литтл ревью»… — С Маргарет Андерсон (род. 1893), издательницей и редактором журнала «Литтл ревью», Андерсон познакомился в Чикаго в 1914 г. Журнал издавайся с марта 1914 г. по май 1929 г. в Чикаго, Нью-Йорке и Париже. вернуться В ярком, хотя и неточном, эссе об Андерсоне Гарри Хансена этот срыв описывается как «маневр», согласованный с кливлендским доктором… — Имеется в виду эссе «Шервуд Андерсон» в книге Г. Хансена «Портреты Среднего Запада», где автор пишет: «Однажды его (Андерсона. — Е. С.) чувства достигли наивысшего накала. Вызвав свою стенографистку, он стал диктовать ей деловое письмо. Ему показалось, что если он сейчас не остановится, то так и будет всю жизнь диктовать бесчисленные письма, подавать заказы на сырье и принимать заказы на готовую продукцию своей фабрики. Это был замкнутый круг. Он прервал письмо на середине и, обернувшись к девушке, сказал: „Я иду по дну реки“. Девушка остановилась и в замешательстве посмотрела на него. Андерсон понял, что произвел нужное впечатление. Он встал, надел шляпу и вышел из конторы. Не сказав никому ни слова, он покинул город. Этот маневр дал желаемый результат. Люди, неспособные понять ясное, правдоподобное объяснение того, что происходит в душе художника, могли легко простить Андерсона, действовавшего в невменяемом состоянии. Распространился слух, что Андерсон бежал в приступе помешательства. Добравшись до Кливленда, он обратился к своим друзьям и узнал, что дома его разыскивают. Ему предложили обсудить случившееся с общим знакомым, врачом, подразумевая, естественно, что Андерсон находился в состоянии помрачения рассудка. Андерсон с готовностью согласился, доверился ему, рассказал о своих планах и попросил как можно убедительнее объяснить все его друзьям из Огайо. После этого врач объявил, что считает самым лучшим для Андерсона сменить обстановку, поехать в Чикаго и попытаться писать» (Hansen Н. Midwest Portraits. New York, 1923. P. 129–130). вернуться «Мне в голову пришла мысль // они простят мне выход из игры…». — См.: Sherwood Anderson’s Memoirs. Р. 194. Ту же версию Андерсон развивает и в «Истории рассказчика»: «Из моего кабинета была дверь прямо на улицу. „Сколько шагов до двери?“. Я сосчитал их, — „пять, шесть, семь“. „Допустим, — спросил я себя, — я сделал эти пять, шесть, семь шагов до двери, вышел наружу, прошел вдоль того железнодорожного полотна и слился с далеким горизонтом. Куда бы я пошел?“. В городе, где находилась моя фабрика, я все еще пользовался репутацией способного молодого бизнесмена. В первые годы своего пребывания там я был полон грандиозных планов. Мной восхищались, меня превозносили. С тех пор моя репутация способного молодого человека все тускнела и тускнела, но никто не догадывался, как низко я пал. Меня все еще уважали в городе, моему слову все еще верили в банке. Я был респектабельным человеком. (…) Этот момент был испытанием для меня. Со мной была женщина, мой секретарь, и она смотрела на меня. Что она олицетворяла собой? Что она не олицетворяла собой? Дерзну ли я быть честным с ней? Для меня было совершенно очевидно, что нет. Я встал, и мы так и стояли, глядя друг на друга. „Сейчас или никогда“, — сказал я себе, и помню, я все время улыбался. Я прервал диктовку, не окончив фразы. „Товар, о котором вы запрашиваете, лучший в своем роде изо всего…“. (…) Я стоял, а она сидела, и мы напряженно смотрели друг на друга. — Что с вами? — спросила она. Она была умная женщина, несомненно умнее меня, хотя бы потому, что она была женщиной и хорошим человеком, в то время как я никогда не был хорошим человеком, не умел быть хорошим. Мог ли я объяснить ей все? Слова воображаемого объяснения пронеслись у меня в голове: „Дорогая моя, юная женщина, все это очень глупо, но я решил не возиться больше с куплей-продажей. Это хорошо для других, но для меня это — яд. Вот она, фабрика. Берите ее, если хотите. Она немногого стоит, смею вас уверить. Но, может быть, она будет давать доход, а возможно, что она дохода больше давать не может. Я не уверен в этом, и вот я ухожу. Вот сейчас, сию же минуту, не додиктовав вам письмо, не окончив начатой фразы, я выйду за эту дверь и никогда не вернусь. Что я собираюсь делать? Да я и сам не знаю. Собираюсь скитаться. Собираюсь сидеть с людьми, слушать их слова, рассказывать о них, об их мыслях, чувствах. Черт возьми! Возможно даже, что я собираюсь отправиться на поиски самого себя“. Женщина смотрела мне в глаза, а я смотрел на нее. Может быть, я слегка побледнел, и вот и она побледнела. — Вы нездоровы, — сказала она, и ее слова меня надоумили. Нужно было найти какое-то оправдание, не перед собой, а перед другими. Это была блестящая идея. Впрочем, не знаю, была ли она действительно блестяща, или я в тот момент был просто немножко ненормален, — „маньяк“, как всякий американец непременно обзовет каждого, кто сделает что-нибудь не совсем обычное. Я побледнел; возможно, я был и вправду болен, и, несмотря на это, рассмеялся — смехом американца. Не сошел ли я внезапно с ума? Как успокаивала бы эта мысль — не меня, а других. Мое бегство подорвет корни, уже успевшие немного уйти в почву. Эта почва казалась мне ненадежной для дерева, которым был я сам и которое, я чувствовал, растет. Моя мысль остановилась на корнях, и я взглянул себе на ноги. Весь вопрос, занимавший меня сейчас, свелся к ногам. У меня было две ноги, которые могли увести меня из моей тогдашней жизни и которым для этого пришлось бы всего-навсего пройти три-четыре шага до двери. Как только я дойду до двери и покину свой маленький кабинет, все станет совсем просто, в этом я не сомневался. Мое дело — уйти. Пусть попробуют вернуть меня назад, когда я уже перешагну этот порог. Действительно ли я проявил в ту минуту хитрость и ловкость, или это было временное помешательство, — я никогда не узнаю. Но я подошел вплотную к женщине и, глядя ей прямо в глаза, весело рассмеялся. Я знал, что слова, произнесенные мною сейчас, услышит не только она одна. Я смотрел себе на ноги. — Я переходил вброд широкую реку и промочил ноги, — сказал я. Я снова засмеялся, легкими шагами направляясь к двери, и, покидая длинный и путаный период своей жизни, вышел за дверь купли-продажи, дверь делового мира. „Они хотят считать меня маньяком, им доставит удовольствие считать меня маньяком, ну так что же? Возможно, так оно и есть“, — весело подумал я и в то же время обернулся и сказал свою последнюю загадочную фразу женщине, которая смотрела на меня в безмолвном изумлении. „У меня ноги озябли, вымокли и отяжелели от долгого шлепанья по воде. Пойду пройдусь по суше“, — сказал я, и уже на пороге мне в голову пришла восхитительная мысль. „О вы, маленькие плутишки-слова, вы мои братья. Это вы, помимо меня самого, перенесли меня через этот порог. Это вы осмелились дать мне руку. До конца дней своих я буду служить вам“, — шептал я про себя, уходя вдоль железнодорожной насыпи, через мост, покидая город и свою прежнюю жизнь» (Андерсон Ш. История рассказчика. С. 213–216). вернуться И в недавнем переиздании «Уайнсбурга, Огайо»… — Речь идет об издании: Anderson Sherwood. Winesburg, Ohio. New York, 1947. Предисловие к нему, написанное Эрнестом Бойдом, не содержит, однако, приведенной Хау цитаты. вернуться …как пишет Карл Андерсон… — Ср.: «Согласно его (Андерсона. — Е. С.) произведениям, однажды он внезапно ушел со своей фабрики, сделав это так, чтобы намеренно создать впечатление, будто он помешался. Кое-кто из критиков истолковал это как жест отважного эскапизма, умышленный способ разделаться с оковами семьянина и бизнесмена. Но, как рассказал мне Шервуд, рассказал с неохотой, будто стараясь подавить даже само воспоминание о своей прошлой усталости (…) в этом уходе не было ничего преднамеренного. „Я встал из-за письменного стола, вышел за дверь и дальше этой двери ничего не помню. Я пришел в себя только в палате кливлендской больницы“. Врач объяснил ему, что он на какое-то время потерял память; сказал, что это была амнезия. Посоветовал отдохнуть и переменить род занятий. Он отдыхал несколько недель, — столько, сколько мог позволить себе такую роскошь, а затем вернулся в Чикаго к своим рекламным делам» (Anderson Karl J. Му Brother, Sherwood Anderson. P. 7). вернуться …как это сделал ∞ Гоген. — Поль Гоген (1848–1903) — французский живописец. Моряк, а затем удачливый биржевой маклер в Париже, в 1874 г. Гоген начал понемногу заниматься рисованием, а в возрасте 33 лет полностью посвятил себе живописи. Еще два года спустя Гоген оставил семью — жену и пятерых детей. вернуться Бэб… — Мариэтта Д. Финли Хан (1889–1968 или 1969; известна под именем Бэб) — приятельница Андерсона (с осени 1914 г.); поддерживала писателя материально; у нее хранились рукописи романа «В ногу!» и рассказа «Семена»; ей принадлежали также экземпляры почти всех книг Андерсона с дарственными надписями. вернуться Вчера я читал книгу ∞ писал он. — Имеются в виду «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского (ср.: Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. Л., 1972. Т. 4. С. 20). |
