Дэвид Ормсби, спокойный и деловой представитель капитала, и его дочь сидели вдвоем в экипаже в день триумфа Мак-Грегора. На какой-то момент их разделила непреодолимая пропасть; ни один из них не мог оторвать глаз от толпы людей, окруживших своего вождя. Казалось, его движение охватило весь мир. Деловые люди пришли послушать его, рабочие находились в состоянии экзальтации, писатели и мыслители грезили под влиянием его слов о братстве людей. В длинном, узком парке слышна была необъятно ритмичная музыка непрекращающегося, упрямого топота ног рабочих. Этот топот напоминал могучее хоровое пение, вылетавшее из груди людей. Дэвид Ормсби оставался, однако, равнодушен к этому зрелищу. Он только изредка смотрел на лица окружающих и на лицо дочери. Ему казалось, что на грубых лицах рабочих он видит лишь особого рода опьянение — результат новых переживаний.

«Эта идея не выживет и тридцати дней в той омерзительной обстановке, в какой они прозябают, — подумал он. — Этот род восторженности чужд Маргарет. Я могу спеть ей более могущественную песню. И вот к этому-то я и должен приготовиться».

Когда Мак-Грегор поднялся на возвышение, Маргарет упала на колени в экипаже и склонила голову на руку отца. С того времени, как она слышала Мак-Грегора на митинге, она твердила, что в будущем этот столь любимый ею человек не будет знать поражений. И теперь она опять шептала про себя, что этот гигант не может не достичь своей цели. Когда толпа рабочих затихла и в наступившем безмолвии воздух огласился резким, зычным голосом Мак-Грегора, Маргарет затряслась как в лихорадке.

Диковинные фантазии овладели ее умом, ей безумно захотелось совершить что-нибудь героическое, что-нибудь такое, что снова заставило бы Мак-Грегора подумать о ней. Ей хотелось служить ему, отдать ему свою душу, и в ее голове пронеслась дикая мысль, что еще может настать время, когда она сумеет принести ему в жертву свое красивое тело. Она вспомнила о Марии, полумифической женщине, возлюбившей Иисуса, и ей захотелось повторить ее судьбу[59].Вся дрожа от волнения, она цеплялась за рукав отца.

— Слушай, — прошептала она, — час настал! Мечта рабочего должна сбыться! Весь мир будет охвачен долгим, сладостным порывом, который перевернет вверх дном все условности.

Дэвид Ормсби ничего не ответил. Когда Мак-Грегор заговорил, фабрикант двинулся вперед по Ван Бюрен-стрит и проехал мимо молчаливо внимавших оратору рядов рабочих. Когда он достиг одной из боковых улиц, до его ушей донеслись неистовые аплодисменты и крики, которые, казалось, потрясали весь город. Лошади попятились, затем рванулись вперед по булыжной мостовой. Дэвид успокоил их, натянув вожжи одной рукой, а другой сжал руку дочери.

Они миновали мост и въехали на западную сторону города; до их ушей все время доносился «Гимн Марширующего Труда», распеваемый тысячами рабочих. Мало-помалу звуки стали доноситься слабее и слабее и наконец, когда экипаж свернул на улицу, обрамленную с обеих сторон высокими фабричными зданиями, совершенно замерли.

«Ну вот, он для нас больше и не существует», — подумал Дэвид Ормсби, готовясь приступить к осуществлению своего плана. Он предоставил лошадям самим выбирать дорогу, и, все еще крепко держа дочь за руку, стал обдумывать, что скажет.

Они медленно проезжали по улицам, на которых, вперемежку с фабриками, стояли грязные дома рабочих. Эти жалкие жилища, покрытые черной копотью, густо сбитые в кучу, кишели шумной жизнью. Женщины сидели на порогах домов и судачили. Дети с визгом бегали посередине улицы, собаки лаяли и выли. Везде грязь и хаос — страшное и явное доказательство того, что человек потерпел поражение в трудном искусстве жизни. На одной из улиц сидела на заборе потешная маленькая девочка; слезы обильно лились по ее лицу. Она не переставала стучать ножками о забор и кричать: «Я хочу банан! Я хочу банан!» Ее волосы были растрепаны и пропитаны черной пылью. Маргарет сильно тронул вид этой жалкой фигурки, и на время ее мысли отвлеклись от Мак-Грегора. Девочка была дочерью того социалиста, который взобрался на платформу, чтобы выступить против Мак-Грегора с программой социал-демократической партии.

Дэвид Ормсби свернул на широкий бульвар, пересекавший фабричный район. На тротуаре перед кабаком сидел пьяница с барабаном в руках. Он бил в барабан и пытался петь «Гимн Марширующего Труда», но вместо этого издавал только хрюкающие звуки, как загнанный зверь. Зрелище вызвало у Дэвида Ормсби улыбку.

— Это движение уже начинает разлагаться, — пробормотал он. — Я не без цели привез тебя сюда, в эту часть города, — сказал он Маргарет. — Мне хотелось, чтобы ты собственными глазами убедилась, так ли мир нуждается в том, что Мак-Грегор пытается сделать. Он совершенно прав: миру нужны дисциплина и порядок. Это великий человек, и он взялся за великое дело, а потому я восхищаюсь им. И будь у него больше мужества, он стал бы поистине великим человеком.

Бульвар, на который они свернули, был тих. Солнце склонилось совсем низко, и крыши домов на западе горели заревом. Они проехали мимо большой фабрики; владелец ее, желая хоть немного украсить то место, где работали его люди, окружил его маленькими цветочными клумбами.

— Смотри, — сказал Дэвид Ормсби, обращаясь к дочери. — У нас, предпринимателей, приписывающих себе так много достоинств, потому что судьба оказалась к нам милостивой, есть свои странности, свои маленькие, глупые фантазии. Этот вот фабрикант хотел прикрыть красотой наружную грязь. В этом отношении он нисколько не отличается от Мак-Грегора. Но я бы хотел спросить его, внес ли он или Мак-Грегор хоть сколько-нибудь красоты в собственную душу. Я не верю в цветочные клумбы посреди непроходимой грязи и копоти, как не верю в то волнение, которое Мак-Грегор осмелился вызвать на поверхности жизни. У меня есть свои убеждения, то есть убеждения моего класса. Вот этот фабрикант, насадивший здесь цветы, подобен Мак-Грегору. Ему следовало бы предоставить людям самим находить красоту. Так поступаю я. Смею думать, что я сохранил себя для более великих и более смелых целей.

Дэвид Ормсби повернулся и пристально взглянул на Маргарет, которая уже начала подпадать под его влияние. С отрешенным лицом она смотрела куда-то вдаль, поверх крыш. Он заговорил о себе и о своем отношении к жене и дочери. В его голосе послышалась нотка раздражения.

— Ты увлеклась этим не на шутку, не правда ли? — резко спросил он. — Послушай меня. Я не говорю с тобой, как отец с дочерью. Уясним себе это раз и навсегда. Я люблю тебя и по-своему пытаюсь отвоевать твою любовь, ибо я соперник Мак-Грегора. Я даже мирюсь с таким препятствием, как то, что я твой отец. Я люблю тебя, и ты сама знаешь, что кое-что от меня живет в тебе. Мак-Грегор этим похвастать не может. Он отказался взять то, что ты могла предложить ему. Но я не отказываюсь. Я посвятил тебе всю свою жизнь и сделал это умело и обдуманно. Я испытываю по отношению к тебе какое-то особенное чувство. По натуре я индивидуалист, но я верю в единство мужчины и женщины. Я на своем веку отважился бы войти лишь в одну жизнь, и это была бы жизнь женщины. И я прошу тебя позволить мне войти в твою жизнь. Мы еще поговорим об этом.

Маргарет повернулась и взглянула на отца. Ей показалось, что с ее глаз упала завеса, и она увидела его не тем умным дельцом, каким знала всегда, но совсем молодым и обаятельным человеком. Он не только был силен и крепок, но на его лице можно было различить те глубокие следы мысли и страдания, которые она видела на лице Мак-Грегора.

«Как это странно! — подумала она. — Они так различны и тем не менее оба так прекрасны!»

— Когда я женился на твоей матери, я был таким же ребенком, как ты сейчас, — продолжал Дэвид Ормсби. — Правда, я любил ее, и она любила меня. Но страсть быстро прошла; она была прекрасна, пока жила в нас, но в ней не было ни глубины, ни смысла. Я хочу объяснить тебе, почему так получилось, а потом показать, что такое Мак-Грегор, дабы ты сама могла видеть его насквозь. Но я еще вернусь к этому. Пока же приходится начать с самого начала. Когда моя фабрика стала разрастаться, я, как работодатель, оказался связан с жизнями многих людей.