Рэми хотел возразить, выкрикнуть, что брат жив, что это все неправда и так быть не может, но мать схватила сына за плечи, глубоко заглядывая ему в глаза. Она ничего не говорила, да вот только во взгляде ее черным туманом клубился страх. Боится. За себя боится, еще сильнее — за него и сестру. И хочет попросить о чем-то, только не знает как.

Ар… имя всколыхнуло боль. Ар говорил, что у Рэми дар, очень редкий. Что он многое может, если захочет. До этих пор не хотел. Но теперь, глядя в отчаявшиеся глаза матери, он понял, что больше всего на свете жаждет, чтобы на родных губах вновь появилась улыбка.

Она ничего не сказала и, опустившись на соседнюю кочку, замерла. Пошел вдруг снег. Лицо матери, бледное, чужое, расплывалось в белоснежных всполохах, земля быстро покрывалась белым. Все вокруг укутала снежная тишина и стало вдруг светлее и понятнее.

— Это дядя, да? — спросил Рэми, уже зная ответ на свой вопрос. Мама едва видно кивнула, Лия пискнула, пряча лицо на ее груди.

— Он всегда найдет тебя, покуда ты…

— …останусь магом? — сам не зная почему спросил Рэми, уже зная ответ. Найдет и заберет маму и Лию, как забрал Ара.

В Рэми вдруг что-то надломилось, и вместо боли, непонимания, страха, разлилось по груди спокойствие. Где-то в глубине души он понимал, что поступает неправильно, что предает нечто ему очень дорогое, но пока утихало внутри сомнение, губы уже улыбались матери. Он показал свои запястья, на которых медленно потухала непривычно-золотистая татуировка, и спросил:

— Этого ты хочешь?

Мать затравленно кивнула. Вновь до боли нагрелся браслет и чужой голос что-то успокаивающе зашептал на ухо, а невидимые ладони погладили по волосам. Все будет хорошо, все обязательно будет хорошо, успокаивал этот голос. И говорил, что поможет, и руками Рэми обнимал сильнее сестру, и его губами шептал незнакомые заклинания, и увеличивал его силу, растекающуюся по груди ласковой волной.

— Больно, — простонала малышка.

— Прости… — шептал Рэми, прижимая ее сильнее.

Сила струилась сквозь кожу, окутывая Лию ласковым, теплым коконом. Рэми стал с Лией единым целым, принял на себя огонь ее боли. Где-то вдалеке его собственное тело судорожно всхлипнуло, сжало зубы и ответило на льющуюся в вены муку горькими беспомощными слезами.

Лия заснула. Окружающее ее пламя погасло. Рэми, только сейчас поняв, что мелко дрожит от напряжения, бросил взгляд на увитые золотыми завитушками запястья сестры и попросил мать:

— Дай мне руку.

Он с грустью смотрел на синюю вязь татуировки на материнских запястьях. Ар говорил, что своим высоким родом надо гордиться, гордиться синими знаками, что на всю жизнь были вшиты в магию татуировки. А мать хотела чего-то иного. Хотела изменить синий на желтый, и Рэми смирился. Никогда ему не стать высшим магом. Никогда не доказать старшему брату, что и высшим магам можно доверять. Брата больше нет. И магии Рэми скоро не будет…

Когда все закончилось, он почувствовал себя страшно уставшим. Изменить их одежду на более скромную и дешевую далось гораздо легче. Работать с неживым умел каждый маг, даже не высший. А вот переписать нити татуировки, наверное, не удалось бы даже учителю. Рэми должен был бы собой гордиться... но не мог, сил не хватало. А когда он наконец-то закончил, где-то глубоко внутри запечаталась тяжелая дверь, увитая серебристыми рунами. За той дверью осталось что-то очень важное. Что-то, о чем Рэми не хотел вспоминать. Кажется, ему недавно было больно... только он уже не помнил.

На следующий день, едва переставляя ноги по налитому водой снегу, он брел куда-то за матерью. Почему-то чувствовал себя оглохшим и ослепшим, совершенно беспомощным. И шарахался от каждого шороха, пока тело не отупело от усталости, и ему не стало все равно. Мать успокаивала шепотом, мол, немного осталось, когда спавшая на ее руках Лия вдруг встрепенулась и сонно сказала:

— Хочу домой… в замок.

— В замок? — раздраженно ответила мать. — Ты всего лишь рожанка, дочь моя, в замках живут принцессы и арханы, а мы не такие.

— Хочу к Ару…

— Кто такой Ар? — удивленно спросил Рэми.

— Ты можешь, ты высший маг, — плакала сестренка.

— Я? — удивился Рэми. — Я не знаю, что такое магия.

Рид вздрогнула, внимательно посмотрела на сына и пробурчала себе под нос:

— Может, оно и к лучшему?

Рэми где-то в глубине души знал, что далеко не к лучшему, что так быть не должно, но тут на лице матери появилось незнакомое ему спокойствие, и на душе стало гораздо теплее. Взрослые всегда знают лучше. Он даже и не заметил, как обернулось медью серебро браслета на его руке и магическая игрушка затаила дыхание, надеясь, что хозяин о ней и дальше не вспомнит. А где-то в глубине души вздохнул кто-то чужой, ожидая сладостной свободы.

Одно из самых важных умений,

благодаря которому можно достичь

любой трудной цели, —

вовремя попросить помощь и принять её.

Хайди Хэлворсон, "Психология достижений".

Временами казалось, что его душа — это чаша из гелиотропа. Гладкие стенки глубоко-зеленого цвета, ярко-алые, похожие на кровавые, разводы, летящие из темноты синие капли.

Первая капля разбилась о дно чаши неожиданно, когда Виресу едва исполнилось шесть лет.

Тишь окутывала библиотеку, впускали горький запах сирени распахнутые настежь окна. Мягко шуршали под пальцами страницы, тихо потрескивала стоявшая рядом свеча, и свет ее придавал страницам чарующий янтарный оттенок. Вирес вытянул на подоконнике ноги, оперся спиной о стену, глянул через окно вниз, на покачивающееся море деревьев, и забытая книга с тяжелым стуком упала на пол.

К чему книга, заклинания? Сейчас завораживали плавные движения собственных пальцев, легкий синий шлейф в воздухе. Смех заклокотал в горле, синяя пыль сыпалась с ладоней, взлетая в ночь светящимися мотыльками. Много-много синих мотыльков. Сад стал волшебно красивым, озарился фиолетовыми огоньками, заиграл глубокими тенями. Вот она магия! Настоящая и живая, пронизывающая насквозь, а не те глупости, которым учил немощный учитель!

— Вирес… — Он медленно обернулся на зов и соскользнул с поддонника, удивившись бледности матери. — Мальчик мой…

— Мама?

Она стянула его с подоконника и посмотрела с таким страхом, что у Виреса дыхание перехватило. Почему, почему она так смотрит?

— Никогда больше! Никогда больше так не делай! — прохрипела она, судорожно прижимая его к себе. — Ты единственное, что у меня осталось, слышишь! Если они узнают, то заберут…

Капнула и разбилась о гелиотроп первая капля. Шестилетнему Виресу не хотелось, чтобы его забрали, потому он «больше так не делал». Вирес рос, капель было все больше, синее море внутри волновалось все чаще, и переполнявшая его сила просилась наружу все сильнее. Но это было его тайной. Он не хотел, не мог предать маму.

Он помнил еще тот весенний солнечный день, и летящие ввысь скалы по обе стороны тропинки, и внезапный камнепад, и толчок в плечи, сбросивший его с коня, и стук камней за спиной. Он помнил, как обернулся, хотел заплакать, увидел одного из дозорных, склонившихся над заваленным камнями отцом. И отчаяние на лице дозорного помнил, и тихий шепот: «Виссавийцы не успеют», — слышал. А еще на всю жизнь сохранил в сердце последние слова умирающего отца: «Береги мать. Не бросай ее». Ему было пять лет. Но он обещал серьезно, как взрослый. И никогда не нарушал обещания.

А чаша переполнялась все больше… сдерживать силу становилось все труднее. Приходили ночами странные сны, мучили, заманивали в омут странных мелодий. И Виресу казалось, что он плывет в синем огне, дышит им, живет им, и когда он просыпался, то долго лежал в темноте и смотрел, как гаснет, растворяется во мраке синее сияние... Но маме об этом никогда не говорил.

Пока однажды...

— Мальчик мой… открой окно, — услышал он тихий шепот и распахнул створки, полной грудью вдыхая запах опавших листьев.