Лис все больше привыкал к своей напарнице, которая стала его тенью, и однажды, когда ночь была особо темной, впервые впился в ее губы требовательным поцелуем.

— Позволь мне, — шептала вампирица, укладывая его в залитую росой траву…

Лис знал, что это неправильно, но остановиться уже не мог.

Свободный человек свободен даже в рабстве.

Раб останется рабом, даже если дать ему свободу.

Сергей Федин

Хмель из головы вылетел быстро, так же быстро, как ее и затуманил. Рэми наскоро оделся, вздрагивая от любого шороха, скользнул в кровать, когда кто-то прошел по коридору, потом некоторое время лежал под одеялом, в одежде, боясь дышать и прислушиваясь к каждому шороху. Осмелев, он сполз с кровати, подошел к окну и осторожно скользнул за тяжелые занавеси.

Дождь уже закончился. Свет луны, заходящей за деревья, ударял по глазам, серебрил тонкие дорожки. Мерно покачивались ветви яблонь. Рэми осторожно опустил задвижку, дернул на себя окно, вздрогнув от едва слышного скрипа. В лицо дохнуло холодом и тем особым запахом мокрой земли, что всегда появлялся по весне. А еще сладостью цветущей у фонтана лозы и влажной свежестью, от которой кровь вскипала в жилах.

Где-то внизу покачивались кусты роз, что так красиво цвели летом, а теперь казались далекими и колючими. Рэми шумно втянул в себя воздух. Высоко. Страшно. Но не отступать же? А по дому незамеченным не проскользнешь — вездесущие дозорные и слуги не выпустят.

Заметив в паре шагов от окна волну дикого винограда, волчонок несмело скользнул на узкий карниз и, стараясь не смотреть на разбухшую внизу темноту, опираясь спиной о стену, мелкими шажочками начал карабкаться вправо, к спускающемуся с крыши покрывалу лозы. Нащупав пальцами первую шершавую плеть, он осторожно потянул ее вниз. Поддается — плохо, не выдержит. Выбрал ветку пожестче и потолще, вновь дернул. Вроде, гораздо лучше. Зажмурившись, взмолившись богам о пощаде, он схватился за выбранную плеть, и, оттолкнувшись от стены, перевернулся в воздухе. Пальцы второй руки судорожно вцепились в лозу, редко связанное покрывало винограда дрогнуло, рискуя порваться, ноги сами нашли опору, сердце глухо ударило в гортань. Раз, два.

Рэми боялся дышать. Двинуться боялся. Потом, очнувшись, начал медленно спускаться. Виноград поскрипывал, пальцы быстро содрались в кровь, плечи болели как сумасшедшие, перед глазами плыло. Когда Рэми добрался до окна первого этажа, что-то наверху хрустнуло, виноград поддался под ладонямм. Поняв, что летит, волчонок с ужасом зажмурился. Очнулся он уже на земле, исцарапанный розовым кустом, накрытый содранной со стены виноградной лозой, но, на диво, живой. Только бок болел, но не настолько сильно, чтобы Рэми не мог встать.

Рэми повозился, выкарабкиваясь из-под лозы, исцарапался еще больше и с ужасом подумал, что скажет суровый садовник, когда увидит уничтоженные розы. Говорили, что они дорогущие, из столицы привезенные... что к ним подходить, трогать, даже дышать на них нельзя, тем более вот так сминать в некрасивый, запутанный блин. Но думать и гадать было поздно. Вернуться незаметно уже невозможно, вернуть куст — тоже. Потому оставалось идти вперед.

Где-то недалеко раздалось тихое поскуливание. Рэми скинул с себя остатки лозы и тихим шепотом принялся успокаивать показавшегося рядом волкодава. Пес яростно махал хвостом, ластился к ладоням и, когда Рэми обнял его за шею, чуть поддался назад, помогая встать.

Потому-то и выбрал Рэми путь через сад, что знал — собаки, которые не пропускали никого чужого, его не выдадут. Мальчик частенько приходил их кормить с Брэном, а этого пса, Черныша, и вовсе знал с самого детства. С того самого мига, как появился малыш на свет в теплой конюшне и уткнулся в ладонь влажной слепой мордочкой.

— Тише, тише, — прошептал волчонок, поглаживая собаку по косматой шее.

Черныш понимающе вильнул хвостом, осторожно лизнул ладонь Рэми, залечивая глубокую, оставленную розами царапину. Он все так же поскуливал и едва заметно махал хвостом, не спуская с человека внимательного, дружеского взгляда, жадно ловил каждое движение, будто спрашивая, чем еще может помочь или услужить.

— Тише… — Рэми глянул на окна — света нет, на счастье, его никто не услышал.

Забыв про розовый куст и все еще саднившие царапины, он скользнул под сень яблонь и понесся по узким дорожкам, обрамленным низкими каменными оградами. Сад он знал как свои пять пальцев. Собак, что легкими и едва заметными тенями выныривали из темноты, не замечал. Смотрел тревожно на начавшее сереть небо и страшно боялся опоздать.

У забора он погладил еще раз Черныша, поцеловал его в нос, и, не слушая более тихого поскуливания пса, вскарабкался на растущую тут яблоню. Управляющий Жерла давно уже порывался спилить старое дерево, но не решался — больно вкусные и сладкие плоды давало оно по осени. А Рэми было и на руку — ветви яблони свисали с другой стороны забора и, если двигаться по ним осторожно, прислушиваясь к каждому хрусту, можно выбраться из сада, минуя ворота с охраной.

А дальше лес. Полный шорохов, но родной и понятный. И ручей. И шаткий мостик, переливающийся в свете луны капельками росы. И еще казавшаяся огромной нива, в мягкой, недавно вспаханной земле которой увязали ноги.

А за ней — ровные ряды огородов, разбитая копытами дорога, темные ленты заборов и нужная Рэми калитка.

Забор старейшины был ниже, чем забор Жерла, перемахнуть его оказалось раз плюнуть. Мягко приземлившись с другой стороны, Рэми спрятался за сараем и выглянул во двор. Дом спал. Пес старейшины поскуливал, запертый в сарае, волчица стояла с другой стороны двора, у забора, к которому была привязана, и смотрела на Рэми неподвижным, поблескивающим в свете луны взглядом.

Не опоздал. Облегчение ответило усталостью, на миг Рэми почувствовал, что слабеет. Тенью выскользнув из-за сарая, он подошел к волчице и вздрогнул, услышав едва слышное рычание. Вспомнив наказ Брэна не лезть к большим зверям, Рэми на миг замер. Но, посмотрев в глаза волчицы, как завороженный, шагнул вперед.

Матерая. Гораздо больше тех собак, что охраняли замок, казармы или дом Жерла. Свободная. Такой не прикажешь, такую можно только попросить. Красивая. И глаза ее блестели в темноте, отражая лунный свет, и шерсть дыбилась на холке. «Нельзя подходить», — шептал разум. «Нельзя», — повторял, краешком сознания отмечая вздрагивающую верхнюю губу зверя, острые белые клыки, с которых капала в песок пена слюны.

Рэми и сам знал, что нельзя. Умом. А ноги сами шли к волчице, пальцы сами зарывались в длинную шерсть, успокаивая. И ноги подкашивались, коленями падая в грязь. И губы уже сами шептали, прося о доверии. И заветные слова, которые когда-то пытался вдолбить Брэн, вдруг оживали.

Рэми наконец-то понял, что такое — разговаривать с животными. Понял, что такое связь, крепчающая с каждым мгновением, окутывающая их обоих. Когда кажется — лишний раз вздохнешь и оборвется, лунным светом рассыплется по звездам, растворится в хрустальном журчании ручья. Тише… мягче. Спокойнее. Дышать в такт. Заставить сердце биться в такт. Толчками гнать по жилам кровь — в такт. Раз, два, три… Набрать побольше воздуха в легкие, до одури, и открыть глаза, вновь возвращаясь во внешний мир.

Волчица покорилась. Смотрела не преданно, как волкодав, а с искренней свободной любовью. Рычала, но уже ласково, почти нежно, лизала щеки, уши, шею, как самому любимому, дорогому детенышу. Верила. Безоговорочно. Но и к рукам не ластилась, не прислуживала, а смотрела как на равного. Как на друга, не как на господина.

Очнувшись, Рэми заглянул в умные глаза, вытащил из поясных ножен тонкий клинок, подаренный Брэном, и вновь зашептал успокаивающие слова, когда волчица дернулась при виде обнаженного оружия. Звякнула цепь, прикрепленная к веревке на шее волчицы, захлопала в курятнике крыльями птица.