— Глупая девочка… глупые люди. Зачем вам вечная молодость, если вы все равно можете переродиться и начать все сначала? В новом теле, в новой жизни… а я вот не могу.

Погладив шею огнистого коня и с удовольствием ощутив укол искорок на пальцах — значит, еще живет — Аши опустился на корточки перед Арманом и откинул от его изуродованного лица светлые пряди:

— Ну-ну, великий Арман…

Упыриха не понимала. Отец бы понял. Именно он вселял души сыновей в тела носителей, чтобы те научились понимать людей… заражались их чувствами, их болью, их странными мыслями. И Аши, несмотря ни на что, любил Армана. Потому что все еще любил его Рэми.

— Вот как, — окатил мягким теплом голос, и Аши, не оборачиваясь, понял, что Рэми-таки проснулся. И не тот глуповатый еще, наивный и ничего не помнящий Рэми, который теперь рвался в лихорадке, а тот, каким он когда-то был и когда-нибудь станет. Зрелый и мудрый.

— Вот так, — ответил Аши, судорожно вздохнув, когда душа Рэми переплелась с его, и уже было не понять, где Аши, а где его носитель, и чьи пальцы скользят под ворот рубахи Армана, высвобождая амулет — ветвь дерева на шелковом шнурке. И чьи мысли блуждают в глубине сознания…

…если только исцелишь Армана, ему это не поможет… нашему брату нужно большее…

… ему нужно лишь слегка удачи, удачу надо слегка подтолкнуть…

… подтянуть нить судьбы, укрепить…

… помочь людям понять…

… подкинуть подсказки…

… защитить…

… вот теперь достаточно.

А потом тихое:

— Прости, Аши, я пока еще слишком слаб. Ты должен подождать, пока я вырасту и окрепну… а пока… спи.

Аши лишь слегка улыбнулся — слабый человечишка пробует его усыпить. Но тяжелая голова уже сама упала на колени Рэми, а когда тонкие пальцы носителя мягко вплелись в волосы сына бога, Аши сам себе не поверил. Еще недавно он укутывал Рэми защитой и нежностью, а теперь укутывали его. Еще недавно он жалел и защищал, а теперь защищают его. Еще недавно он помогал снам быть легкими и приятными, а теперь…

— Жди меня, — нагнал на краю пропасти тихий голос.

Аши уже не слушал. Носитель сделал свой выбор, и этот выбор Аши вполне устраивал. Он с удовольствием расправил сильные крылья, раскрыл руки, подставив лицо ослепительному солнцу, и оттолкнулся от земли, взлетев навстречу прозрачно-яркому небу. В таком сне он готов ждать вечно.

Рэми проснулся на рассвете. Лия спала рядом. Бормотала что-то во сне, чуть шевеля губами, прижималась к Рэми теплым боком.

Волчонок осторожно повернулся, любуясь мягкими, еще детскими чертами сестренки. Он и сам не понимал, как соскучился. И по Лие, и по матери, и по тому ласковому уюту, что рождался рядом с ними. Встрепенулся на жердочке Чернь, Лия причмокнула во сне, а Рэми вдруг довольно улыбнулся. И казалось ему, впервые за долгое время, что теперь все будет хорошо. И быть иначе не может. И ноша, столько времени тянувшая плечи, вдруг куда-то пропала. Вместе со странными голосами.

Боль по Захарию все еще осталась, перекинулась мягкой грустью. Сидела на столе мышь, терла мордочку похожими на ручки лапками. Тихим воем бередила душу за окном волчица.

Все плохое закончилось. И все хорошее только начиналось. Рэми закрыл глаза и вновь погрузился в ласковый сон.

Самое страшное, что может быть,

— это заживо умереть.

Мартин Андерсен-Нексё

Лис думал, что его жизнь закончилась, когда он встретил того мага. Пеплом развеялась по ветру. Миг назад он был кем-то великим, в теперь — стоял босой и рассеянный посреди леса. Один. Не было рядом ни вампирицы, ни отряда, который так надоел в последнее время, но, самое главное, не было силы, которой он все время жил. Ничего не было.

Но оказалось, что потерять силу это не самое страшное. На закате появился первый из них. Лис как сейчас помнил — шел дождь, и только начинавшие зеленеть поля утопали в серой дымке. Призрак стоял на дороге, босой, молчаливый. Темные волосы его спеклись от крови, через прорехи в рубахи виднелись рваные, начинавшие гнить раны. С едва слышным шелестом осыпались с лохмотьев белые черви.

Он ничего не говорил. Ничего не хотел. Ничего не требовал. Но Лис весь день чувствовал, как буравил затылок мертвый взгляд. Боялся обернуться. А вечером, когда неприятное ощущение исчезло, и Лис вздохнул с облегчением, появилась она. Опять мертвая.

Мир будто исчез, стал неважным, все стало неважным, не исчезала лишь дикая мечта — «хочу, чтобы все было как раньше». Пусть даже и без дара, к теням смерти этот дар, только бы хоть на миг остаться одному, хоть на биение сердца обрести покой.

Он простаивал в храмах Айдэ и Радона до боли в коленях, бегал по знахарям, умолял помочь магов, предлагал золото, много золота, но все только руками разводили. Никто призраков не видел. Никто даже не чувствовал. Поговаривали, что он сошел с ума, предлагали позвать виссавийцев, но Лис лишь горестно качал головой. Он знал, что виссавийцев звать незачем. Знал, кем были эти призраки. Знал, что заслужил, что ему не простят… но легче от этого не становилось. И надежда умирала мучительно.

Когда на пригорках зацвела черемуха, Лис сдался и перестал кого-то о чем-то просить. Он и к людям выходить перестал, все брел и брел по лесам, вдоль трактов, ел траву, кору, лягушек, сам не помнил, что. Не помнил, когда и где спал, просто не в силах больше идти валился на землю, сворачивался клубочком и зажмуривался до боли, чтобы не видеть… не чувствовать. Не знать. Проваливался в сон без сновидений и надеялся, что больше не проснется.

Но смерть бродила рядом, вместе с призраками дышала в спину, а не забирала. Будто издевалась. Лис открывал глаза, находил воспаленным взглядом очередную светящуюся фигуру, поднимался и брел. Куда, зачем, сам не знал. Шел, не различая дней и ночей. Не оборачиваясь. Знал, что если обернется, если увидит очередного молчаливого преследователя, то вновь разрыдается как ребенок, упадет на колени и будет глупо бить о землю кулаками, до крови в ладонях, покажет свою слабость. А он не хотел быть слабым. Гордость была единственным, что ему осталось.

Через луну он почти смирился со своим безумием. И даже попробовал с призраками заговорить, как ему когда-то советовали. Сначала он просил прощения, потом умолял, чтобы его оставили в покое, позднее — начал угрожать. Но призраки отвечали на слова молчанием, и глаза их все так же светились безразличием. И поняв, что от попутчиков все равно не избавишься, Лис, сам не зная почему, начал рассказывать о детстве, о родителях-крестьянах, о том, как обнаружил в себе дар.

— Отец сказал, что меня все равно найдут, — смеялся Лис, бодро шагая по березовому лесу. — И продал темному цеху. А те уж… — Лис замолчал, задумавшись. — Научили повиноваться. Что смотришь? Посиди голодный седмицу, иначе запоешь. И любую клятву дашь. Магические клятвы… они ведь нерушимы… будешь делать то, что тебе прикажут или умрешь. А, представь себе, мне тоже умирать не хочется.

Ветерок пробежал по ветвям березы, хлестнул по крапиве у тропинки, и колючие ветви боярышника прошли через призрака, будто того и не было. Весь мир убеждал Лиса, что этих призраков нет. Весь мир не видел, так почему видел он?

— Дашь клятву и более не отвертишься, — прошептал Лис.

Отвертишься, врал. Просто свою жизнь выторговал за чужую, и не раз. А теперь те, кого он убил, ходили следом, как привязанные, сменяясь на закате. И ничего уже не спасет. Даже дар, который, можно вот так взять и забрать. Безжалостно и быстро, будто и не было его.

Лис осекся, остановившись, и на миг забыл о призраке. Шумели над головой дубы, путались тени на тропинке, стучал вдалеке дятел. Лис вдруг вспомнил горевшие синим огнем глаза, холодные пальцы на горле, чеканные слова проклятия. Какой-то мальчишка, а такая сила… почти бог. И клятвы убрал, и дар забрал… и без надежды оставил.