Ричард нетерпеливо пнул ногой полено в камине, язычок пламени взметнулся и лизнул его сапог.

— За то, что вы сделали сегодня, можете просить меня о чём угодно. Впрочем, это и так ясно, так что не будем об этом. Не затем я просил вас остаться.

Ричард перевёл взгляд с разгоревшегося огня в камине на лицо собеседника.

— Я полагал, вы должны были находиться в Лондоне уже несколько месяцев назад. Но вы прислали какое-то странное письмо — ни об отпуске не просили, ни планами своими не делились. Словом, я подумал было, что вы всё ещё не оправились от раны.

— Ах вот как, милорд? — бесстрастно произнёс Филипп. Он опустил глаза, помешивая уголь в камине. — Я вернулся в Оксфордшир. Мне надо было подумать.

Наступило напряжённое молчание. Ричард первым прервал паузу:

— Что ж, вы могли позволить себе такую роскошь.

— Вот и я так подумал, — ответил Филипп.

В камине затрещало догоравшее бревно. Повалил дым. На противоположной стене плясали слабые отблески огня. Присев на край стола, Ричард обхватил колени руками.

— Филипп, король отдал мне Миддлхэм. Теперь на мне, как раньше на Уорвике, вся Англия к северу от Трента. И ещё граница. Да и за графом Нортумберлендом надо присматривать. Правда, Уэльс я передал Пемброку, так что об этом можно не беспокоиться. — Ричард говорил совершенно спокойно, так, словно речь шла о рыцарском турнире. В комнате горела только одна свеча, и при её свете резко выделялось осунувшееся лицо герцога.

— И у вас минуты свободной не было, чтобы хоть немного отвлечься, — медленно проговорил Филипп.

— Да, дел невпроворот, видит Бог, их хватит на шестерых. Надо только, чтобы Его Величество мог доверять им. А одна задача какое-то время будет особенно трудной: на севере всё ещё помнят графа Уорвика. В моём лице его люди видят мстителя Йорка, граф Нортумберленд вовсе ненадёжен: при любом удобном случае ударит в спину. — Глостер повертел на пальце кольцо. Это был крупный рубин в золотой оправе — королевский подарок к девятнадцатилетию, которое отпраздновали месяц назад. — Из всего этого следует, что моим поместьям нужен управляющий. Я только что говорил, Филипп, что вы заслужили награду. Но, поверьте, не это я имел в виду. С этим любой справится, лишь бы верен был. К тому же у вас свои земли по эту сторону Трента, так чего же вам служить мне? Разве что вы — во что хотелось бы верить — сохранили любовь ко мне. Итак, Филипп, решать вам: вы со мной?

Он улыбнулся и, ещё не услышав ответа, протянул руку.

— Всей душой, милорд, — низко поклонился Филипп.

Часть третья

ПОПУТНЫЙ ВЕТЕР ВО ФРАНЦИЮ

(Лето 1475 года)

Склонившись над вязанием, Анна Фитцхью сидела в одиночестве в саду ипсденского поместья. Вообще-то в этом шумном доме одной удавалось остаться редко. Но сегодня близнецы отправились с сокольничим в лес, а у Кейт, в чьём обществе Анна обычно бывала днём, оказались какие-то срочные дела по дому — это при весёлом-то щебете птиц и ласковой улыбке майского солнца! Анна знала, почему её оставили одну. С пылающими щеками она усердно выполняла свою работу.

День постепенно клонился к закату: скоро будут накрывать к ужину. Нетерпеливое, против воли, взволнованное ожидание, с которым она проснулась сегодня, сменилось разочарованием. Это вполне в духе её мужа: всегда заставлял себя ждать, заставляет и сегодня. Она оставила письмо Фрэнсиса в спальне, преодолев соблазн взять его с собой. А впрочем, даже и не глядя на быстрые, неровные строки, она прекрасно помнила его содержание, тем более что письмо было таким коротким. Впервые после того, как они расстались в Глостершире, Фрэнсис написал именно ей, хотя и прежде не забывал всякий раз кланяться Анне в письмах к Кейт. Сдержанный тон этих приветов сначала удивлял, а потом стал раздражать Анну. Её кузен Хамфри, как она недавно узнала, благополучно устроился под крылом герцога Бретонского в свите его гостя — молодого Генриха Тюдора[93], состоявшей из английских изгнанников. И хотя французский король потерял интерес к претензиям последних Ланкастеров на французскую корону, Хамфри было там совсем неплохо. Получалось, что причина размолвки между Анной и Фрэнсисом как бы самоустранилась, и Анна стала думать о муже с большей теплотой, порой ей даже хотелось увидеть Фрэнсиса. Тон его письма оказался довольно интимным, и она боялась признаться в этом самой себе. Но робкие ожидания сменились сомнениями. Четыре года, говорила она себе, это огромный срок. Он написал, что скоро приедет, прислал специального гонца, чтобы уточнить время прибытия. Но сама эта медлительность — четыре года! — вряд ли свидетельствовала о том, что он так уж по ней соскучился.

Скрипнули ворота. Никаких шагов Анна не услышала, хотя звуки заставили её вздрогнуть — на шитьё упала капелька крови. Почувствовав, что краснеет, и обозлившись на себя за это, она отложила шитьё и подняла голову, но тут же вновь опустила её со вздохом облегчения — на дорожке появился Гилберт Секотт, старший сын сэра Уильяма. Это был молодой человек с пепельными волосами. В последнее время он уделял симпатичной гостье отца исключительное внимание. Это могло быть приятно Анне, если бы сам Гилберт не вызывал у неё такого отвращения. Он высокомерно и презрительно отзывался о своём отце, называя его скрягой и деревенщиной. Однажды в разговоре с Анной он признался, что не удивился бы, застав мачеху — в отсутствие отца — с кем-нибудь из челяди в спальне. Возмущение Анны его немало удивило, а она в который раз старалась понять: что это — слабоумие или невоспитанность.

Гилберт сел рядом с Анной на траву и, рассеянно обрывая лепестки примулы, заметил, что не стоило всем наряжаться в выходные костюмы ради господина, который, похоже, не слишком торопится с приездом. От отца он слышал, что сначала лорд Ловел должен поехать в Вестминстер засвидетельствовать своё почтение королю и получить документы на право наследования. Искоса посмотрев на Анну, молодой человек поинтересовался, сильно ли она огорчится, если милорд сегодня не появится? Анна ответила неопределённо, не понимая, какого ответа от неё ждут. Она всё время пыталась представить себе, как выглядит теперь человек по имени Фрэнсис Ловел, её муж. Само имя таило в себе загадку: Ловел, Тичмарш, барон Грей Ротерфилд, барон Холланд, барон Дайнскорт — звучные, громкие титулы для одного человека. Слишком даже звучные, зло подумала Анна. Особенно для господина, который даже к жене своей опаздывает после такой долгой разлуки. Но тут она подумала, что за эти годы Фрэнсис наверняка очень изменился и стал совершенно другим человеком. Анна подумала о своей спальне, которая находилась прямо над залом, — такой большой и такой пустынной, о новом прохладном белье, о пряных травах, рассыпанных по ковру. Сердце у неё сжалось. Четыре долгих года! В памяти вставал тот мальчик, с которым она общалась в доме своего дяди в Глостершире.

Гилберт продолжал праздно болтать. Вполне вероятно, говорил он, что милорд даже и завтра не приедет. Может случиться так, что короля уже нет в Лондоне, и тогда придётся догонять его в Кентербери, ведь армия готовится к отплытию в Кале. Оторвавшись от воспоминаний, Анна согласилась, что это вполне возможно. Решение Эдуарда возобновить давно приостановленные боевые действия против Франции[94] было популярно и в народе, и среди аристократии. Поощряя своих богатых баронов, выложивших, к его удивлению, немалые деньги, Эдуард честолюбиво мечтал превзойти Гарри Монмоута с его шестидесятилетней давности походом во славу Азенкура[95]. Анна знала, что Фрэнсис находится с основными силами герцога Глостера, и в душе примирилась с этим: в такие времена молодой человек вряд ли может усидеть дома. Труднее было примириться с тем, что под знамёна герцога стали люди из центральных графств — предвестие неизбежного будущего, которое вставало перед нею вполне отчётливо и заранее не нравилось. Что касается посвящения Фрэнсиса в рыцари, то это было целиком на усмотрении герцога Глостера — когда он сочтёт нужным и уместным, тогда и будет. Вообще-то наследник лорда Ловела мог, если бы пожелал, стать рыцарем в Вестминстере, но по его собственным словам, переданным Филиппом сестре, Фрэнсис хотел заслужить своё право называться сэром в бою.