Уже без спешки выволакиваем мы тело наружу, на свежий воздух, располагаясь недалеко от входа в лазарет и траурно закуривая по сигарете. Дым кажется горьким, жгучим и противным, но привычка берет свое, и я курю, жадно вдыхая табачные испарения. Все это кажется сумасбродным сном. Мы молчим, пока Генрих не решается сказать первым:

– Так что делать будем?

В ответ лишь тишина. Никто не хочет ничего говорить, даже Артур сидит, опустив голову, погрузившись в свои мысли. Генрих продолжает:

– Нужно кончать с этим. Он только мучается.

Опять тишина и глухое понимание, но абсолютное неприятие его слов.

– Ну, чего заткнулись вдруг? Скажите хоть что-то, – он выбрасывает вдаль докуренный до пальцев окурок. – Это война, и вы, думаю, знали, что здесь будет куча смертей. Завтра на его месте будет кто-то из нас, и это не повод распускать нюни. Как же мы победим, если будем оплакивать каждую смерть? А сейчас нужно покончить с этим, облегчить его страдания, а то он, может, еще несколько часов так промучается.

Мы это знаем, но знать и осознать – две разные вещи.

– Помогите мне, – просит нас Генрих, и мы вновь хватаемся за одеяло. Несем очень медленно, тело скользит и иногда бьется выпирающей частью об ухабы на земле. За сорок метров от лазарета, прямо за ним, находится огромная яма, наполовину забитая гниющими останками и изнывающая невыносимой вонью разложений и газов. Мы медленно опускаем Эрнеста на край этой ямы, вытаскиваем из-под него одеяло.

– Можете идти, я сам все сделаю, – говорит Генрих.

Но никто не уходит, продолжаем стоять и смотреть отстраненно на синие отражения лиц на дне ямы, на то, как черви пожирают их, как плодятся во внутренностях и шевелятся белыми комьями. Эти ямы называются братскими могилами, когда количество трупов в них превышает половину, их закидывают землей, и они превращаются в высокую насыпь, больше напоминающую гору. Таких гор здесь уже три, а эта будет четвертая. Мы ведь даже не сдвинулись и на несколько метров вперед за два месяца, а уже столько жертв. А сколько таких лазаретов с такими же ямами находится по всему периметру фронта? Десятки или тысячи?

Генрих осматривает карманы Эрнеста, но они пусты. Он снимает его табельный пистолет с пояса, снимает нож и ботинки.

– Постыдись, оставь хоть ботинки, – со злостью смотрит на его действия Винсент.

– Они ему уже ни к чему, а мы их обменять можем, – говорит Артур, выходя из оцепенения. – Война – грязная вещь, и в ней нет ни капли благородства.

Генрих снимает пистолет с предохранителя, кладет палец на курок и ставит дуло вплотную к виску. Мы понимаем, что так делать правильно, это Единственный правильный выход, но все внутри бунтует, противится действиям Генриха, желая выхватить пистолет из его рук и выкинуть его. Но мы стоим, сдерживая себя, наблюдаем и мысленно прощаемся с другом, не осознавая полностью, что для него настал конец, а, возможно, завтра наступит он и для еще одного из нас, и еще, и еще, и так пока никого здесь не останется.

Выстрел. Прерывистые движения в легких остановились. На пологую стену ямы, брызнула кровавая струя, перемешанная с частичками белого мозга. В предсмертной конвульсии встрепенулось тело, и последнее дыхание жизни покидает его. Напрягшись, Генрих столкнул уже мертвеца с края, и он медленно катится на дно, шмякнувшись на смердящие останки бывших товарищей. Теперь это его дом, его новые друзья, его последняя остановка перед вечностью.

Еще некоторое время мы стоим, всматриваясь в бесконечность мертвых лиц, пропитываясь стоящей здесь смертью, а потом медленно расходимся. Молча, по очереди разбредаемся в разные стороны. Свыкаясь с новой мыслью: здесь нельзя заводить ни друзей, ни товарищей, если не можешь с ними легко попрощаться.

Генрих держит в руках снятые с друга ботинки, не смотря под ноги. У него на душе творится что-то непонятное, невообразимое, сплетение разных чувств, непохожих одно на другое. Это и гордость за хладнокровие и рассудительность, это и готовность пойти на все до конца, к полной победе в войне. Вот только его действительно мучает одно – чувство вины. Нет, не за убийство, а за то, что он почти ничего не почувствовал, когда нажал на выступ курка, наоборот, ему в некоторой мере даже понравилось это делать.

А там далеко за пределами горизонта, где расположился враг и откуда бесконечно летят тучи снарядов в нашу сторону, поднимается желтое солнце. Разгорается новый день, и кто знает, какие потери он принесет сегодня.

ГЛАВА 2

Медленно, понуро опустив тяжелые от усталости головы, мы плетемся вперед, уныло преодолевая бескрайние просторы пустыни. Немыслимо далекий горизонт манит прохладной синевой из-за каждой дюны и насыпа, но стоит нам преодолеть очередное препятствие, как он опять отдаляется на много километров вперед, отбирая надежду на скорый отдых. Перед глазами стоит лишь безжизненно-пустая даль, безнадежность которой немного разбавляют редкие колючки, проросшие из мертвой земли и вытягивающие из ее глубин последние соки.

Но мы продолжаем идти. Невзирая на усталость и жару под пятьдесят градусов, не обращая внимание на голод, не придавая значения боли в ногах. Мы должны двигаться вперед, и здесь уже неважно, можем это делать или нет, это наш долг.

– Чертов песок! – вдруг ругается за моей спиной Франц, выкашливая из горла комья мокрого песка. – Аж на зубах трещит, – и опять закутывает рот и нос плотной повязкой.

– Ага, скоро и срать им начнем, – отзывается чей-то ворчливый голос справа.

– А кто сказал, что скоро? Я уже день, как только им и испражняюсь, – громко засмеялся еще один, и вслед за ним полилось небольшое хихиканье со всех сторон.

Я уже не могу. За три дня движения усталость достигает своего апогея и в буквальном смысле валит и вырубает меня. Ноги гудят и подкашиваются, утопая в сыпучем море. Желтый пот льется по спине и выделяется из каждой маленькой поры, источая неприятный кислый запах. Черными пятнами он проступает сквозь плотную ткань формы и ручьями льется по небритому лицу, путаясь в острых иглах щетины. Хочется остановиться, упасть, смириться с прискорбной участью, и пускай душная глубина песка поглотит меня своим лоном.

– Оскар! Все нормально? – на плечо ложится легкая рука Дина. – А то ты побледнел весь.

– Да. Да, хорошо, – поднимая голову, отвечаю я другу, стараясь придать голосу уверенность.

– Точно? – он мне не верит. – А то выглядишь ты неважно.

– Нормально. Просто устал немного.

– Ну ладно. Смотри мне. Станет плохо – скажи.

– Хорошо, – отвечаю я, чтоб только он отстал, а сам чувствую себя еще хуже.

Каждый шаг дается с трудом, но я стараюсь не отставать от своей группы, не выдавать своего состояния. Окружающая яркость тускнеет, меркнет перед глазами, и день становится вечером, на пейзаж опускаются сумерки моей усталости. Голова пульсирует от напряжения и жары, кажется, что она раздувается, словно шар, тяжелеет и шатается из стороны в сторону. Я медленно теряю сознание, продолжая все еще двигаться вперед, но ноги путаются между собой, и неустойчивый мир идет ходуном. Вдруг все останавливается, затухает, и я теряю нить происходящего, проваливаясь в небытие, в черное спокойствие обморока. Здравствуй, отдых и покой, здравствуй, смирение, здравствуй, песок.

Но это длится лишь миг, и противный резкий запах нашатырного спирта бьет в ноздри, обжигая их и тем самым медленно приводя меня в чувства. Чья-то рука осторожно приподнимает мне голову, а у обветренных губ чувствую теплое горлышко металлической фляги. Вода по-настоящему ужасная, горячая, грязная, застоявшаяся, но мне все равно, жадно поглощаю ее. Глоток за глотком она вливается в мое сухое тело, насыщая его такой дефицитной и нужной нам влагой.

– Все. Хватит, – фляга убирается и прячется в сумку, а я еще по инерции глотаю горячий, пыльный воздух, дерущий тонкую кожу горла. Мало, и я хочу еще, хотя и понимаю, что и так мне досталось слишком много. Полностью придя в себя, открываю веки и, яркий свет красного солнца, висящего посреди синей безбрежности высокого неба, смотрит прямо в глаза, выпекая их. Моргаю и жмурюсь, отворачиваясь в сторону, не в силах вытерпеть это.