– Лучше? – надо мной стоит Дин и недовольно хмурится. – Я же тебя просил, чтоб сказал, как плохо станет.

– И что бы ты сделал? Подушку бы подложил? – съязвил я, пытаясь подняться, но безуспешно, по телу пробежала плотная волна слабости, а мышцы в ногах пробила судорога.

– Ладно! – он протягивает руку. – Пора идти. Нужно своих догнать еще.

Когда на пустыню наконец опускается прохладная ночь, которую все мы ждем начиная с самого рассвета и заканчивая тем моментом, когда разжаренный диск солнца, медленно ныряя в песчаную бездну, вытягивает по ухабистой, изрезанной тысячами одинаковых следов поверхности свои лучи, будто цепляясь ими за неровности и выступы, не желая оставлять нас без своих терзаний, мы можем отдохнуть.

Сотни тысяч ног вдруг замирают по приказу, останавливая огромный механизм, и в одном порыве мы сбрасываем с усталых, ноющих плеч свои большие ранцы, опускаясь на остывающий песок. Наконец приходит отдых. Непродолжительный, но манящий и призывающий к себе весь день прохладной синевой впереди.

Только Томас Шольц, лейтенант нашей группы, еще стоит на ногах, пересчитывая нас, словно стадо баранов. На его лице появляются удручающие нотки, и он достает из своего широкого рюкзака, валяющегося возле его ног, блокнот.

– Арнольд Голлар, – громко выкрикивает он, начиная перекличку.

– Здесь, – жалобно отзывается вслед своему имени голос издали.

– Артур Сторн.

– Здесь.

И так по очереди, ставя у прочитанного и отозвавшегося имени галочку.

– Джон Фан.

Тишина.

– Джон Фан, – громче и более четко повторяет лейтенант.

– Умер! – отзывается вдруг Франц. – Я видел.

Кивнув и сжав скулы, лейтенант осторожно вычеркивает имя, щуря глаза, и продолжает читать более быстро, дабы успеть справиться с задачей до наступления полной темноты.

После окончания переклички лейтенант громко захлопывает блокнот и удаляется прочь – сдавать перед начальством ежедневный отчет.

– Понтер и Мустарх, вы сегодня ужин раздаете, – крикнул он из-за спины, пропадая в темноте сидящих тел.

– Да-а-а уж, несладко ему приходится! – через несколько минут протянул Артур, кивая в ту сторону, куда ушел лейтенант. – Аж пять. Это много, действительно много. А еще и отчитываться за такие потери приходится каждый день, как будто он виноват.

– Я слышал недавно, – заговорил Генрих, – что нас переформировать могут, как мы пустыню перейдем.

– И я так думаю, – отозвался я. – Должны, а то ведь только в нашей группе за все время погибло больше половины состава, почти тридцать человек. А ведь сколько смертей будет, пока мы доберемся, даже и неизвестно. Объединят две группы в одну.

– Или три в одну, или даже четыре, – тихо проговорил Винсент, копаясь обрубком колючки в песке.

В последние время с ним творилось что-то неладное. После смерти Эрнеста и событий двухнедельной давности он начал замыкаться в себе все больше и больше. Мы старались не обращать на это внимания, его депрессия, пускай сам с ней и справляется. Но это уже почти невыносимо, и так тяжело, и так плохо, а он усугубляет наше состояние своей кислой миной.

– Винсент, может, хватит уже, – постарался как можно мягче обратиться к нему Генрих. – Давай завязывай со своей депрессией.

– А разве я кому-то мешаю, – также тихо и отстраненно произнес он в ответ на замечание.

– Да! Мешаешь, – уже не выдержал и Дин. – Пойми, и так нам тошно, а здесь еще и ты.

– Так не смотрите вы на меня, – коротко ответил он, даже не поднимая глаз и продолжая невозмутимо копаться в песке.

Все затихли, не желая и дальше лезть Винсенту в душу, а дождаться ужина в тишине, тем более что наши упреки и слова врезались в прочную стену Винсентовой отстраненности и, отскакивая в сторону, приносили нам вдвое больше негатива.

– Как это вообще есть возможно! – давясь жижей энергетических концентрированных добавок и ЖНП (жизненно необходимых препаратов), произнес Артур, проворно работая ложкой в своей миске, придерживая ее на весу, когда нам наконец-таки раздали еду. – Вот мне интересно, на кухне тоже эту дрянь едят, или они себе отдельно готовят?

– Скорее всего, что это едят, – ответил Генрих на вопрос, который не требовал ответа. – Здесь же куча всего полезного и питательного. Да, конечно, оно не особо вкусное, но нам же нужно не о вкусе заботиться, а о своем организме. А это, – он цокнул железной ложкой о край миски, – кладезь энергии и силы, наука плохого не сделает.

– Ага, такой силы и энергии, что мы продолжаем дохнуть от жары, – иронически произнес Винсент, сидя в такой же позе и лениво хлебающий свой паек.

– Заткись! Возможно, ты уже и сдох где-то, если б не эта жрачка, – грубо ответил ему Генрих.

– Не знаю, мне на полезность насрать, я хочу вкус почувствовать, – мечтательно произнес Артур. – Мясо, макароны, пюре… Эх… Мечты.

– Ну, Артур, – возмущенным тоном пробубнили мы почти хором, а животы вдогонку нашим словам баритоном замычали от названий вкусных блюд. Рецепторы во рту дрогнули, и еда стала почти невыносимой.

– А что такое? Я что, помечтать не могу?

На темном чертоге неба медленно, одна за другой, проступают, словно через дыры рваного сита, яркие точки звезд. Тысячи и миллионы белых, трепещущих огоньков, часть из которых погибла еще несколько столетий назад, но их свет все еще лучится сквозь безграничную вечность космоса, достигая сетчатки любующегося глаза. Как же красиво. В Штайре я никогда не видел подобного, свет редких тусклых фонарей и домов глушил это великолепие. А здесь, вдалеке от цивилизации, посреди дюн и песка они кажутся невообразимыми и волнующими, такими близкими и такими далекими. Большие и маленькие звезды сплетаются в одно яркое, блаженствующее целое. Их не интересуют ни наши войны, ни жизни, ни мы сами, ведь мы скоротечны и незаметны в этой пучине, а они способны тысячи лет нести одну лишь короткую вспышку света до крайних границ далеких вселенных, пока не провалятся в вечность. Это ли не есть подлинное бессмертие?

– А ведь не так и плохо в окопах-то было, – совсем тихо и сонно произнес Франц, лежа на боку. – А ведь жаловались тогда.

– Ну не сидели бы мы там вечно? – дрогнул такой же усталый голос Дина. – Все равно пришлось бы двигаться.

Сон постепенно вырубал наше сознание, на несколько часов даруя телу отдых. Вдруг среди глухой ночи, сопения и храпа послышались тихие шаги лейтенанта, он только-только возвращался из штаба дивизиона. Усталый и понурый, он уложил свой рюкзак и опустил на него голову, устраиваясь на песке.

– Лейтенант Шольц, ну что там? – шепотом спросил чей-то голос.

Немного помолчав, он ответил:

– Да ничего хорошего. Говорят, потери большие, и еще завтра нужно подниматься до рассвета, так как следует пройти еще большее расстояние за день, еще и неизвестно, будем ли мы в следующую ночь спать.

– Ого…

– Да уж, разведчики принесли информацию, что враг близко. В штабе говорят, мы буквально идем по пятам, и нужно ускорить движение.

– Это точно? – спросил голос, немного оживившись. – Ну, что враг близко?

– А черт его знает. Так говорят, – лейтенанту тоже было важно хоть с кем-то поделиться своими переживаниями, пусть он даже и не знал точно, с кем ведет свою полуночную беседу. – Эх, опаска меня берет за все это.

– Почему это?

– Враг отступает в глубь континента, а мы следуем за ним, погружаясь в чужие, незнакомые, сулящие опасности и ловушки земли. Не поспешили ли, сорвавшись с места и не взвесив всю обстановку. Ладно, возможно, я ошибаюсь. Ведь в командовании фронта сидят гениальные военачальники, вершившие истории боев еще на начале войны, они-то навряд ли могут просчитаться.

– Наверное, лейтенант, – тихо ответил голос.

– Да, эти переживания напрасны. В отличие от моего скудного ума там сидят настоящие гении военного дела, и они-то знают в этом толк, – для себя еще раз повторил Томас Шольц, чтоб окончательно успокоиться. – Слава Единству и пускай завтрашний день принесет новые свершения и подвиги, – совсем тихо, себе под нос сказал он и, повернувшись набок, заснул крепким сном.