Пару дней назад видела твоего школьного друга Гая Линдермана, я его и не узнала сразу, так он похудел, осунулся, даже постарел. Клянусь, он выглядит сейчас лет на сорок. Мне его так жалко стало, хотела с ним заговорить, а он меня и не узнал, а может, сделал вид, что не узнал. Порой мне безумно неловко, за то, что я одета богаче основного населения города и могу позволить себе намного больше.

Даже и не знаю, о чем тебе написать еще. Вроде бы так много всего хотелось сказать, а теперь вижу, что и так написала лишнего. Не знаю, уместно ли все это.

Как будет возможность, напиши, пожалуйста, мне ответ. Нескольких слов мне хватит, я говорила уже об этом. Не знаю, за какое время доходит почта к вам в Австралию, но, надеюсь, что на момент получения послания у тебя все хорошо. Я, мама и Вольф желаем тебе удачи на фронте и чтоб ты вернулся живым и здоровым. Слава единству! Ты сделал правильно тогда, что отправился нас защищать, ты поступил храбро, как и подобает настоящему мужчине. Будь здоров, братик, и не держи на меня зла, ведь я искренне верила, что думаю правильно».

Закончив, я прочитываю письмо еще раз и еще, провожу подушечкой пальца по зачеркнутым словам, по знакомому сумбурному почерку, ощущая все те чувства, с которыми оно было написано. Осторожно сворачиваю бумагу в несколько раз и кладу ее в чистый внутренней карман.

На несколько мгновений я вновь очутился дома, в родном городе, пусть и не в том, каким он мне запомнился. Я представляю Альберту, вкладывающую частичку своего тепла в каждое слово, представляю своего племянника, играющего возле нее, мать и весь родной город, о котором почти ничего не было написано, но сам факт того, откуда это письмо, протягивает невидимою ниточку, связывающую меня с полузабытым чувством домашнего очага.

Пытаюсь зажать пальцами ручку, но это получается не с первого раза, я так давно не писал, что мне трудно это делать, кажется, что и пальцы не мои. А что писать? Так много всего случилось после моего отъезда, а рассказать и не о чем. У нас все разное: проблемы, жизни, пути. Мы больше не дети с почти одинаковым мировоззрением, теперь все изменилось. Она осталась там, а я здесь, вроде и близкие, но в ту же минуту и чужие. Это не объяснить с первого раза, да и со второго тоже, просто все уже не так, как раньше, мы уже другие.

Пишу стандартными наборами фраз, не особо раскрывая душу и не загружая ее своими проблемами, все равно она примет очень близко к сердцу то, что для меня стало лишь суровой обыденностью. Она должна думать, что здесь все хорошо, не хочу, чтоб кто-то попросту переживал за меня и жалел всех нас, ведь мы выбрали такую стезю осознанно.

Перечитываю. Мое письмо уж очень скупое, написанное очень стандартно и почти бесчувственно, далеко не так, как письмо сестры, но, как его переписать, я не знаю, поэтому запечатываю в конверт только то, что у меня получилось.

Внутри пустота, как-то тяжело сейчас и неуютно от всего этого. Вроде бы изначально письмо мне принесло радость, а теперь я грущу из-за него. Сложно разобраться в своих чувствах, особенно когда ты в них неуверен. Хотя разве можно хоть в чем-то быть уверенным?

ГЛАВА 6

– Держи, – Артур дает мне в руки острый осколок зеркала. – Вот так вот. Чтоб лицо я видел. Да, вот так и держи.

С трудом выдавив на ладонь пару капель геля для бритья из полупустого тюбика, он втирает их в густые заросли черной щетины, успевшей превратиться в небольшую бороду. Отбивая лезвиями солнечные лучики, заблестела острая бритва и проделала узкую, гладкую тропу на щеке, забиваясь грубыми волосами. Ополоснув ее в миске с водой, Артур продолжил свой ритуал, медленно, тщательно, движение за движением.

– На кой хрен оно тебе нужно? – искоса поглядывая на действия друга, спросил Генрих.

– Хочу выглядеть хорошо, и так запустил себя. Почти забыл, как бритвой пользоваться, с такими темпами еще забуду, как мыться и белье менять, хотя и об этом-то постепенно забываю, – выбривая шею, стал отвечать Артур. – Это же вас устраивает ваш вид, а вот меня нет, не хочу как дикарь выглядеть.

– Борода – это вполне нормально, – почесывая заросшую щеку, вел Генрих.

– Возможно…возможно… – Артур добрался до подбородка. – Оскар! Держи прямо, не опускай, я же себя не вижу.

– Извини, – я подпер руку с зеркалом другой рукой и поднял ее повыше.

– Черт! – на гладкой коже показались несколько маленьких, кровоточащих порезов. Соединяясь в один красный ручеек, кровь сплыла по подбородку и закапала крошечными каплями на землю. – Черт! – еще раз выругался Артур, вымывая белое лицо и вытирая его порванным подобием полотенца.

– Э…э…э… – замялся я. – Артур…

– Что? – он все еще вытирает лицо.

Мне вдруг захотелось посмотреть на себя со стороны, узнать, как я выгляжу. Я так давно не смотрелся в зеркало, что уже стал забывать свой облик.

– Можешь тоже подержать зеркало? Я хочу посмотреть на себя, – просьба показалась мне настолько постыдной и неуместной, что лицо вмиг залило красной краской неловкости.

Ничего не сказав мне в ответ, Артур взял зеркало и развернул его в мою сторону. Глубокие зеленые глаза растерянно посмотрели на меня в отражении, густо забрызганном пятнами и разводами. Я не узнаю себя. Кажется, будто на меня пялится абсолютно посторонний человек, его загорелое лицо, притрушенное дорожной пылью, впалые щеки, мелкая рябь гусиных лапок в уголках глаз, острый нос, копна жирных растрепанных волос – все это чужое, не мое. Неужели это я? Неужели я таким стал? А каким я был раньше? Я не помню. Пытаюсь восстановить в памяти свой былой облик, но только худое лицо с растерянными глазами и острыми скулами смотрит на меня впритык.

– Все, спасибо, – я не могу больше это вынести и отвожу взгляд в сторону.

Наверное, мы все поменялись и выглядим далеко не так, как прежде, но мои товарищи менялись все это время на моих глазах, я видел их медленное преображение, и оно прошло для меня незаметно и плавно. Смотря на дерево, мы не замечаем, как оно растет, но, стоит нам отойти от него на месяц-другой, и, возвратившись назад, мы увидим совсем другую картину. То же самое и здесь, я превратился в абсолютно другого человека, с другим лицом, но это заметно лишь мне, ведь я себя не видел почти три месяца, а мои друзья давно привыкли к моему теперешнему облику, ведь я менялся на их глазах, как и они на моих.

Мы уже не те, что были по прибытии на распределительный пункт Агор-Форта, не те, кто плыл на корабле в одной большой каюте и спал на соседних полках. Стоило нам ступить на чужую землю, как связь с нашей прошлой жизнью, внешностью и нами самими навсегда оборвалась, мы изменились. Наша ли в этом вина?

– Скажи честно, ты так прихорашиваешься, потому что мы к городу подходим? – только что подошедший Дин спросил у вычищающего щеткой свою форму Артура.

– Нет! Просто я хочу выглядеть хорошо, – грубо ответил тот, занимаясь формой. Кровь на его лице запеклась и постепенно высыхала.

– Ага, конечно. Так я тебе и поверил. Артур, ты же прекрасно знаешь, что в этом городе не будет никого. Если там руины остались, то это уже хорошо, – улыбаясь, доказывал свою точку зрения Дин.

На самом деле мы все догадываемся, что города там уже давно нет, мы еще не прошли зону обстрела, но в глубине души желаем обратного. Наше воображение рисует перед нами широкие улицы, лица жителей, выглядывающих из окон и приветствующих нас как освободителей. Они кричат, радуются, а мы, гордо поднимая головы, маршируем, проходим по главным улицам и площадям. Даже Дин об этом мечтает, только тщательно скрывает это за самодовольной усмешкой.

Мы желаем подвигов еще с самого начала, еще когда получали повестки или писали добровольческие заявления (как я). Мы желаем похвал, наград, признания. А теперь и город впереди, первый освобожденный город на вражеской земле, как здесь можно удержать полет фантазии и не рисовать подобных картин в воображении?