Мы переглянулись между собой, обмениваясь настороженными вопросительными кивками.

– Как вы уже поняли, вас всех объединяют в одну группу, а я стану вашим лейтенантом. С этого момента вы состоите в шестьдесят восьмой группе третьего дивизиона центральной ветки, завтра прибудут новые нашивки, – он обвел каждого из присутствующих многозначительным взглядом и задал вопрос: – Если я не ошибаюсь, кого-то не хватает?

– Не ошибаетесь, лейтенант, – немного замявшись, ответил на вопрос сгорбившийся парень с узеньким подбородком на длинном лице. – Нет Марка Вальсмана из сто двадцать восьмой, его сегодня грузовик переехал, он из окопа вылезти не успел.

– А, ну что ж, теперь все понятно. Вопросы ко мне какие-нибудь будут? – Спросил Юсуф Ами, тряся пышной бородой.

– Извините, лейтенант Ами, я хотел спросить, – неуверенно проговаривая каждое слово, выдавил Артур. – А что случилось с лейтенантом Шольцем?

– Это был лейтенант вашей группы? – Вопросом на вопрос ответил Ами.

– Да.

– Меня в такие дела не посвящают. Но, насколько мне известно, он разжалован в рядовые и переведен в другую ветку, если не ошибаюсь, в правую. Еще вопросы будут? – последовала тишина.

На лице Артура зажглось встревоженное недопонимание. Взгляд скользнул вниз, под ноги. Пожирающее чувство вины разгорелось в нем с новой силой, он и не думал, что его оплошность может стоить лейтенанту должности. Все-таки как же странно все это: одно наше решение может сдвинуть с места целую цепь событий, соприкасающихся меж собой и влияющих одно на другое. Все взаимосвязано, даже если мы этого не ощущаем, событие цепляется за событие и сдвигает с места чью-то судьбу, будь то по твоей воле или по нелепому стечению обстоятельств, но все вещи плотно перевязаны между собой цепкой веревкой мироздания.

Виновен ты или нет, это уже не так и важно, ведь время не изменишь. Пуля не залетает обратно в дуло после неудачного выстрела. Так и здесь, приходится все переживать, не увлекаясь самокопанием, ведь нет ничего разрушительнее и бессмысленнее этой затеи. Но человек самокритичен, так было, так есть, и так будет, через себя не переступить.

Вот и Артур снова, как и вчера вечером, сник. Он понимает, что лейтенантский состав все равно пришлось бы увольнять, не Шольц, так кто-то другой должен лишиться своей должности, только это было не на его совести, не на его плечах, не плод его ошибки.

Каждая группа построилась в длинную очередь для получения новых нашивок, я стою почти в конце, между Францем и Винсентом. Медленно, шаг за шагом, человек за человеком, мы подходим к небольшому деревянному ящику, служащему столом, расписываемся, сдаем старые нашивки и получаем новые, грязные, порой испачканные большими каплями засохшей крови, содранные с чужих форм.

Некоторые счастливчики вдобавок к обновленным номерным знакам получают еще и письма, присланные из дома. Вот что сейчас блестит настоящим сокровищем, так эти помятые, повидавшие длинные дистанции конверты, прошедшие сквозь множество рук и проверок. Медленно отходя от ящика, каждый получивший весточку из дома с нетерпением водит глазами по исписанному клочку бумаги, вчитываясь в знакомый почерк.

– Имя! Фамилия! – громко рявкает низкорослый гвардеец из группы обслуживания нашего дивизиона, имеющий обвислые, как у бассет-хаунда, щеки, когда приходит моя очередь.

– Оскар Мелерн, – как можно четче говорю я.

Он подсовывает мне серый лист бумаги с выстроенными сверху вниз именами.

– Две подписи напротив своего имени, – раздраженно говорит он, пока я черкаю свою скромную закорючку, оставляя в маленьком прямоугольнике больше половины места. – А больше никак нельзя? Сильно маленькая подпись.

– Какая есть, – отвечаю я и кладу ручку обратно

Недовольно поглядывая на лист, будто я сделал нечто провокационное, он откладывает его в сторону, ставит рядом штабную печать.

– Нашивку, – он кивает в сторону небольшой кучи сложенных нашивок. Я кладу свою сверху и получаю взамен ей новую, еще более потрепанную, нежели старая. Отхожу в сторону.

– Стойте! – вдруг окликает меня он. – Что же вы ничего не говорите? – В руках у него находится небольшой конверт.

– Вы о чем? – растерявшись, спрашиваю я, переводя взгляд то на конверт, то на щекастое лицо.

– Об этом! – он трясет в руках все тот же конверт. – О таких вещах спрашивать нужно, здесь пятьдесят человек, а я один. Я, по-вашему, все должен знать? Забирайте и уходите, – вновь громко рявкает он.

Письмо? Больше не обращая внимания на этого гвардейца, в чьи руки попала крупица незначительной власти, которой он так упоительно пользуется, сую конверт в карман и поспешно удаляюсь, дабы не слышать его противный голос и раздражающие крики.

– А ты знал, что раньше письма можно было отправлять за несколько секунд? – Дин с зависть поглядывает на меня и на то, как я осторожно разрываю плотно склеенную бумагу. – Всего несколько щелчков и письмо уже было отправлено. Ты знал об этом?

Почти не слушая его, отрицательно качаю головой.

– Да, да, точно тебе говорю, и буквально каждый мог это сделать, просто сидя у себя дома… – все говорит Дин, но я уже совсем его не слушаю, я уже не здесь.

Зашуршав, развернулась тонкая бумага, сложенная в несколько слоев, открывая для меня целый мир далекого прошлого. Крошечный почерк Альберты, строчка за строчкой сливается в почти неразборчивую чушь, но я могу узнать его из тысяч других. Сестра всегда так писала, а я всегда мог прочитать, будучи одним из немногих, кому это было под силу. Он почти не отличался от ее детского почерка, разве что, некоторые буквы потеряли свою округлость и приобрели более точную, угловатую выразительность.

«Здравствуй, Оскар. Давно хотела тебе написать, но все боялась, что ответ мне так и не придет. Только сегодня наткнулась на бумагу, лежавшую на столе, и не удержалась, решила написать, даже если письмо отправится в никуда.

Для начала, хотела у тебя попросить прощения. Прости меня, пожалуйста, за мое непонимание, за упрямство и эгоизм. Знаю, я должна была дать тебе поддержку, ты ведь так в ней тогда нуждался, для тебя это тоже было непростым решением. Я даже не… Ладно. Надеюсь, ты за это не сердишься.

Прямо не верится, что прошло больше чем полтора года с момента, когда мы виделись последний раз. Я слышала, что ты сейчас в Австралии. Это правда? Передают только хорошие новости обо всем, что там сейчас творится. Неужели это действительно так, и я просто зря волновалась за тебя? Обязательно напиши мне и пришли ответ. Я положила в конверт ручку и листочек. Много можешь не писать, нескольких слов мне хватит, я хоть буду знать, что у тебя все хорошо, а то мама тоже переживает, говорит, что ты не писал ей больше двух месяцев.

Вчера я как раз была у матери, занесла ей еды и лекарств, ее подагра разыгралась еще сильнее, и она почти не встает с постели уже как неделю. Ты знаешь, после смерти отца она стала чересчур болезненной, но за последний год все стало еще хуже. Я только и успеваю врача присылать к ней. Чувствую, скоро придется забирать ее к себе. Боюсь только, что Тиль будет против этого, но мне его мнение абсолютно не важно.

Знаешь, наш брак с ним постепенно разваливается, трещит по швам в буквальном смысле этого слова, и нас связывает только Вольф. У меня своя жизнь, у него своя, бывает даже, что он и домой ночевать не возвращается. Ладно, если бы меня это еще волновало как-то, а то ведь я абсолютно ничего не чувствую, ни ревности, ни злобы, абсолютно ничего. Недавно он даже предложил мне завести раздельные спальни, и я с удовольствием согласилась. Теперь хоть мне не нужно просыпаться каждый раз, как он пьяный заходит в комнату и валится с ног, дыша мне в лицо перегаром.

В самом городе почти ничего не поменялось, также все ветшает и закрывается. Кстати, «Дукат» таки закрылся, его хозяин умер. Бывшее кафе выкупил бар, расположенный по соседству, для своего расширения. Очень жалко, там такая вкусная выпечка всегда была, наверное, самая вкусная в городе.