Где-то вдалеке, еле заметной точкой, сверкает открытая дверь, как маяк, как заветная дорога для отступления. Страха нет, нет скорби, нет желания, нет любопытства, есть только цель, которую он обязан достигнуть, – постоянно теряющаяся из виду мать. Он пытается настичь ее, догнать, но все безуспешно, как бы он ни стремился вперед, она лишь, растворяясь, отдаляется.

– Сюда, – вновь шепчет тьма над правым ухом, и он резко поворачивается.

Суровые глаза, пронзительно смотрящие из-за преграды толстых прямоугольников линз, небрежно измеряют Эрнеста, обдавая его приторным превосходством и отвращением. Это его отец.

– Вот, – грубо говорит он и резко протягивает сыну конверт, который только недавно был в руках у матери.

– Что это? – спрашивает тот, зная ответ на свой вопрос.

– Эрнест, ты никчемное создание, настолько, что мне даже слышать твой голос невыносимо, – морщинистое лицо отца, больше напоминающее печеное яблоко, кривится в недовольной мине. – Может, хоть в гвардии ты станешь достойным моей фамилии, а если нет, хоть подохнешь героем.

Эрнест молчит, играя в напряжении скулами.

– Видели бы Рольф или Бруно, в кого ты превратился. Хотя и не превращался, изначально был ничтожеством, – ведет дальше отец, смотря впритык на своего отпрыска и в то же время сквозь него.

Он отворачивается в сторону, ища глазами мать, но ее нет, ненавистное лицо отца следует за ним повсюду, куда бы он ни повернулся. Старое, вечно недовольное, брызжущее слюной, сквернословием и упреками, оно выглядывает из тягучей тьмы, растворяясь и купаясь в ней. Эрнест ненавидит его всей душой, ненавидит и братьев, умерших уже давно на фронте и ставших гордостью семьи, и мать. Но чувство к матери совсем другое: оно наполнено кричащей обидой за ее бездействие, ее безразличие к сыну.

– Чего замялся? Доставай письмо, – приказным тоном рявкает отец.

– Нет! – истерично кричит ему в ответ Эрнест и со злости распарывает конверт надвое. Фактурная печать межнациональной гвардии, вычурно украшающая лицевую сторону, разрывается вместе с бумагой большой трещиной. Он рвет все на мелкие части и разбрасывает их по сторонам.

– Как ты посмел?! – в суровой ярости орет отец, вынимая из штанов ремень, усыпанный железными вставками. – Ты, бессмысленный кусок дерьма, как посмел разорвать повестку? – рука замахивается, сокрушая тело сына металлом и кожей, сплетенными в оружие домашней пытки.

Эрнест падает на пол, закрываясь руками, крича от боли и рыдая. Он больше не гвардеец, не взрослый мужчина, способный за себя постоять, а вновь испуганный ребенок, зажатый в маленький угол между кроватью и стеной. Он умоляет отца остановиться, взвывает в истерическом крике к матери, его последней надежде, заступиться за него. Но она молчит, старается не лезть. Воспитание – дело тонкое, и пусть лучше этим занимается ее муж. Старшие братья хохочут, заглядывая сквозь маленькую щель и радуются, что сегодня злость отца не упадет на них.

Вдруг все смолкает, замирает, отступает прочь, съедаемое ненасытной тьмой. Нет больше ни воспоминаний, ни образов, ни призраков прошлого, лишь всепоглощающая ночь и его крошечное тело, плавающее в ее бесконечных глубинах, проваливающееся на все новые и новые уровни черноты. Нет ни времени, ни пространства, лишь одна ночь.

– Эрнест! – неожиданно слышится со всех сторон, словно отбивающееся от пустых стен большой бочки эхо. Он не обращает на это внимания, продолжая погружаться в безграничное успокоение и одиночество.

– Эрнест! – вновь слышится крик, но уж значительно слабее и тише.

– Эрнест! – снова и снова я кричу со всей силы ему на ухо, но бесполезно.

Мы тащим его массивное истекающее фонтанами крови тело на новом одеяле Артура, крепко ухватившись за концы мягкой ткани. Он обрывисто, напряженно дышит, хлюпая кровью в легких. Я со страхом поглядываю на него, боясь увидеть смерть друга. Мы должны успеть, добежать до лазарета, он уже рядом, рядом. «Ты не умрешь! Ты не умрешь», – отчаянно повторяю я в мыслях, как будто слова имеют какой-то вес в этой жизни.

Все до ужаса непредсказуемо, ты можешь сидеть в компании друзей, пить коньяк, разговаривать и шутить, а через десять минут – бац, и ты уже валяешься в грудах земли с торчащими из тела осколками и сломанными костями. Главный абсурд жизни состоит в том, что мы не знаем, что будет в следующую секунду, что нас ждет за очередным поворотом, принесет ли он смерть, разочарования или же счастье. Наша скромная судьба заключается в слепом существовании и надежде в следующий миг оттянуть ту пугающую нас участь и прожить хоть еще немного. А может, все совершенно не так, и наша главная цель – это смерть, а жизнь лишь дорога к ней, глупый абсурд, и все?

– С дороги! – орет Генрих, заставляя всех прижиматься к стенкам или прятаться в других переходах траншей, отскакивая в стороны.

Я умоляю, прошу, чтоб Эрнест не умирал. Но у кого прошу? Раньше люди просили это у бога или у богов. Еще до запрета религий, в школе нам рассказывали это на уроках истории. Но кого же я все-таки умоляю, как не этого чуждого и непонятного нам Бога, в сущности которого я не разбираюсь? Такая уж наша природа – умолять и просить сделать то, что не в силах, высшую сущность, в которую верили наши предки, а мы вроде разумные существа, все еще продолжаем взывать к ним и умолять. На этой войне я еще толком и смертей не видел. Конечно, видел, как умирали десятки, в один миг и мучительно, видел трупы и гниющие останки, но смерть товарища ―это совсем другое. Когда умирает друг или близкий человек, смерть будто соприкасается с тобой, отбирает то, что тебе дорого, того, к кому привык, и, если есть хоть какая-то надежда, даже призрачный ее отблеск, я буду взывать о помощи к этим богам, пусть даже в них никогда не верил.

Мы спускаемся по разбитым ступенькам лазарета, врываясь в глубокий и просторный блиндаж. Под низким потолком свисает огромное количество тусклых мигающих ламп, почти все электричество идет на защитную систему от снарядов, оставляя на другие потребности лишь малую его часть. Буквально все здесь забито, на койках и на полу лежат раненые, стонущие от боли существа. Кровь везде, ужасный запах лекарств и духота, способная свести с ума даже здорового человека.

– Есть кто? Здесь раненый! – громко кричит Артур, разбудив нескольких раненых, которые в ужасе, очнувшись от сна, дарившего им миг успокоения от жуткой боли, начали вопить.

Из-за дальних коек выбегает мужчина средних лет в сером испачканном красными пятнами халате. Огромные капли пота зависли на его низком лбу, и лишь пышные брови не дают им возможности залить глаза. Усталые очи смотрят на нас, изнывая желанием сна и тихой усталости.

– Уносите, – говорит вдруг он, бегло осмотрев тело Эрнеста.

– В смысле? Куда? – почти в унисон спрашиваем мы.

– Я бы советовал прикончить его быстро и в яму, ну или подождать немного и тоже сбросить в яму, – говорит врач, зевая широко, и разворачивается, чтоб уйти.

Перескакивая через израненное тело, Генрих делает резкий выпад и хватает врача за края его халата, брызгая белой слюной при каждом слове. Во время злости у него всегда повышается слюноотделение, и он плюется как верблюд.

– Какого хрена? Вы же врач, это лазарет, а вот там, – показывает, – лежит раненый.

– Вот именно, – мужчина вытаскивает края халата из рук Генриха и отпихивает его. – Я врач, а это лазарет, только это уже не просто раненый, а почти мертвец. И то, что я потрачу драгоценные медикаменты, которые сейчас не хватает, не изменит ситуацию никак. Посмотрите, сколько их, всем нужно должное лечение, огромное количество лекарств, но что я могу сделать, если их почти нет? – он уходит, пропадая в густом лесу коек.

Мы остаемся стоять неподвижно, не решаясь сделать и шага. Эрнест еще дышит, хотя намного слабее и более тяжело, грудная клетка то резко поднимается, то опускается, как прилив на море, ускоренный в сотни раз. Видимо, все, и нашему Эрнесту, как и тысячам до него, пришел конец.