Мне было безумно отвратительно за все происходящее перед моими глазами. Захотелось бежать отсюда как можно быстрее, но я продолжал стоять и смотреть, не отводя взгляда. Неужели в ту ночь, самую последнюю ночь в Вене, я и стал мужчиной? И групповой секс с усталой и безнадежной проституткой, которую мне было жалко до глубины души, и сделал меня мужчиной?

Крошечная комнатка, два открытых окна, через которые долетали обрывки уличных разговоров, голые тела, мой стыд, стоящие вокруг похоть, смрад, отвращение, мокрые от пота предыдущего клиента простыни, мой страх, противный скрип пружин – все смешалось, словно в бреду. Я был там, делал все, что говорил мне Отто. От воспоминаний не спрятаться, не укрыться, не стереть их из памяти. И та ночь, ночь из совершенно другой жизни, будет постоянно со мной, куда бы я ни делся и ни хотел ее забыть.

– Все равно это неестественно – платить за секс. Он должен происходить по любви, – опять начал было Винсент, отвлекая меня от прошлого и возвращая к настоящему.

– Ой, сиди! Тоже мне, романтик нашелся, – раздраженно крикнул на него Эрнест. – Что ты знаешь вообще? У самого-то и девушки, наверное, не было никогда.

– Это почему? – возмутился Винсент.

– Заткнулись! Развели здесь балаган, аж тошно становится, – вышел из себя разъяренный Генрих. – Позакрывайте все свои рты! Надоели!

В холодном ночном воздухе повисла немая пауза. Винсент со злостью поглядывал на Эрнеста, который, казалось, вмиг забыл весь спор и продолжал поглощать коньяк уже прямо из горла, громко глотая жгучую жидкость. Мокрая от сырой росы поверхность бутылки скользнула в неуклюжих пьяных пальцах и полетела вниз. Заторможенно реагируя, махая большими ладонями, Эрнест попытался уловить жидкое «богатство», но было уже поздно – коричневый коньяк вовсю лился из открытого горлышка на холодную землю.

– Молодец! – со злым сарказмом закричал на растерянного друга Артур, резко поднимая бутылку в надежде спасти хоть немного.

– Ну… вы же видели… ну… она сама выскочила, – заикаясь, пытался оправдаться Эрнест, сидя в луже.

– Какого хрена ты ее в руки брал?! – не выдержал Франц.

– Зачем вообще здесь кружки? – продолжал Артур, пока все остальные сидели в немом ступоре. – Я почти день на это потратил, а ты своими кривыми руками испортил все за три секунды.

– Да, а что я-то? Она выскользнула, упала!

– Если ее не трогал, не упала бы. Я нашел, а ты просрал. Как так можно?

– Так что теперь, вылитое принести? – огрызаясь, бросил он.

– Давай попробуй. Все равно не найдешь, как ни старайся, не для твоего ума дело, – продолжил орать разъяренный Артур.

– Да пошли вы все! – крикнул Эрнест и, резко поднявшись, вылез сквозь узкую щель нашего укрытия в основную траншею.

– Ну и вали! – рявкнул ему вслед Генрих.

Склонив тяжелую голову так, что густая прядь жирных волос упала на глаза, придерживаясь ватными пальцами за противоположные края окопа, Эрнест, вяло двигается по узкой траншее. В приступах злости он бьет земляные стены, оставляя на них глубокие следы своих массивных кулаков, колотя до такой степени, что костяшки немеют, и с них скатывается алая кровь. Громко ругается, вытирает руки о грязную одежду и продолжает путь, не смотря под ноги.

«Да пошли они все! Задолбали! Артур этот, тоже мне герой нашелся. Видите ли, коньяк он нашел. Херня этот коньяк, и Артур херня, и все остальные – одна большая херня. Очень много он берет на себя! Очень много».

Горькая обида и злость запустили свои острые когти в мысли, подчиняя действия бушующим эмоциям. Не спрашивая, он выхватил сигарету прямо из губ у проходящего мимо гвардейца и вставил себе в зубы, с наслаждением делая глубокую затяжку.

– Не против? – нагло спросил Эрнест, пуская дым прямо парню в лицо и надеясь на драку, чтоб выпустить пар.

Настороженно измерив через дымовую завесу его большую фигуру, гвардеец отрицательно покачал головой и ответил:

– Нет, не против. На здоровье, – и быстро удалился прочь, чтоб не накликать на себя большую беду от рук пьяного товарища по окопам.

Эрнест в бессилии оперся о сырую стену спиной и медленно сполз по ней вниз, присев на корточки. Унылое существование в напряженном бездействии в бесконечных лабиринтах нор уже около двух месяцев давило на голову. На фоне этой небольшой ссоры, которая послужила лишь толчком, вспыхнули все переживания, тревоги и страхи, скопившиеся в укромных уголках мозга за время, проведенное здесь. Каждый день был отпечатком предыдущего и в то же время проходил в немом ожидании неизбежного и тревожного будущего.

Он никогда не хотел на войну, не задумывался о службе всерьез. Изредка он смотрел фронтовые сводки по телевизору, не придавая им никакого значения. Не знал о войне почти ничего да и не хотел знать, а теперь сидит здесь, в сыром окопе самого напряженного континента, и ждет, ждет, когда же объявят атаку.

– К черту все! – громко закричал он. – К черту! К черту это место! К черту меня! К черту их! – Сигарета продолжает медленно тлеть, подбираясь к шершавой коже пальцев и обжигая их. Но он ничего не почувствовал, продолжая орать: – К черту! К черту! К черту!

Никто не обращает на него почти никакого внимания. У всех были приступы паники и депрессии, но они справлялись самостоятельно. Самые слабые покончили с собой еще в первые дни высадки, но самоубийцы попадаются и до сих пор. Казалось бы, спокойная обстановка, но она невыносимо давит на голову, ломая порой самых сильных.

– Ложись! Ложись! Ложись! – в хрипящем надрыве совсем рядом раздался громкий крик. Бледная пелена ужаса прокатилась в звонких рядах скованных от страха голов. Но полностью осознать все не хватило времени. За доли секунды раздался взрыв от упавшего снаряда.

Смертоносная волна ослепительной вспышкой, сметая живые тела и пылающую землю в одну кучу, пронеслась над разрытой гладью. Мелкие осколки, встрявшие в теплую кожу, разрывают мясные волокна и плотные ткани грубых форм. Десятки оборванных молодых жизней вмиг оказались похоронены под насыпями, дергаясь в конвульсиях. Изнывающая пепельная земля впитывает алую жижу загубленной жизни и неоправданных надежд на будущее, которое больше никогда не наступит.

Темноглазая тьма, окутывая немой разум отброшенного тела Эрнеста, посмотрела безразличным взором родной матери в приоткрытую щель двери, держа в старой ссохшейся руке конверт. Морозный порывистый ветер влетает в пустующий дом, в его крошечные комнатушки, пытаясь вырвать белую бумагу из прочной хватки тонких пальцев. В ее пустых, спрятанных в продрогшей зимней ночи глазницах застыло ожидание и растущее напряжение.

– Заходи, – раздался сдавленным эхом совсем тихий голос матери. Скрипя старыми петлями, медленно отворилась дверь, а тонкая фигура потерялась в тихой безбрежности тьмы, приглашая его в свои мрачные объятия.

Он послушно переступил через кривой порог, медленно шагая по старым доскам родного и в ту же минуту чужого дома.

– Где ты? – спросил Эрнест в глухой ночи, ожидая услышать голос матери. Но полнейшая тишина заглотнула его своей пастью в виде знакомой двери.

Отслоившаяся краска трескается под ногами, превращаясь в мелкую труху. Кроме пола, ничего нет, стены и потолки растворились, превратившись в непроглядную и тягучую, как смесь желатина с водой, субстанцию.

– Где ты? – вновь вырвался безнадежный, задыхающийся вопрос из наполненных тяжелым воздухом легких.

– Сюда, – откликнулась тьма со всех сторон.

Эрнест оглянулся, напрягая глаза и пытаясь разглядеть хоть что-то. Но все бесполезно, лишь чернота, засевшая в глубочайших норах, смотрела выжидающе и напряженно.

– Сюда, – вновь повторил голос, а вдалеке мелькнула ссутулившаяся фигура, обрамленная еле заметным ореолом.

Медленно, борясь с обволакивающей тело вязкостью, Эрнест бредет за ней. Фигура то пропадает из поля зрения, словно затухшая свеча, то возвращается, вырисовываясь необычайно ясно на темном фоне. Эрнест мысленно взывает к ней, тянет руки, просит остановиться, но она двигается вперед, не оборачиваясь и не обращая внимания на его молчаливую мольбу.