– Вы все равно ничего не найдете, – произнес Соверин, и Бернс приостановился, по-новому глядя на нас.

Он понял, что Риети обращается и к нам тоже.

– Вон там, – продолжал глава общины, поднимаясь по деревянной лестнице.

– Ты умеешь находить себе врагов, – заметил я, глядя им вслед.

– Мои тетушки так всегда говорили. Ты хочешь к ним присоединиться?

– Твои тетушки – святые женщины, раз терпели тебя.

Келья брата Иеремии – человека, начавшего постигать философию зла, и переставшего быть человеком.

Соверин Риети останавливается, немного не доходя до узкого, забранного решетками окна. Не знаю, сделал ли он это намеренно. Комната маленькая, и огромный стол, на котором разложены книги, занимает ее почти целиком.

Тем, кто вошел после Соверина, неудобно и почти некуда стать.

– Вот здесь он жил, – произносит Соверин, и в голос его звучит непонятно, будто именно мы стали причиной гибели Иеремии Клавенса.

Шериф Бернс – все здесь называют его шерифом, хотя он лишь его заместитель – перелистывает книги. Это даже не книги, а фолианты – с толстой бумагой, крупными буквами, и почти все написаны от руки. На углу притулилась стопка брошюр, размноженных на копировальном аппарате.

– Что за человек был брат Иеремия? – спрашивает Бернс.

Соверин безмолвен и невозмутим.

– Он был нашим братом.

– Это не ответ, – возражает Бернс.

Соверину так не кажется.

– Здесь нет ни одной фотографии, Френки, – произношу я.

– Тот, кто входит в нашу общину, отказывается от прошлого, – говорит Соверин. – Мы становимся его семьей. Те, с кем мы расстались, более не заботят нас; те же, с кем мы сейчас, не требуют снимков.

– Вижу, что мистер Клавенс много читал, – произносит Бернс.

Видно, что эта черта погибшего не близка помощнику шерифа. Не от того, что Иеремия любил читать – видно, что Бернс человек образованный – но потому, что читал беспорядочно, увлекаясь, начинал одно и, быстро остывая, переходил к другому.

Лицо Соверина Риети едва заметно морщится. Его коробит, когда братьев называют их мирскими именами.

– Брат Иеремия перестал быть мистером Клавенсом, когда вошел сюда, – сказал я. – Когда же он вообще перестал быть человеком, Френки.

– Сильно продвинулись в своих розысках, шериф? – спросила Френки, поднимая ладонь к лицу.

Сильный ветер набегает откуда-то издалека и приносит с собой кусочки серых, затвердевших листьев. Кажется, сама община Риети притягивает к себе эти кусочки праха.

– Не скажу, чтобы очень, – шериф Бернс осматривается, и тоже прищуривает глаза – хотя стоит спиной к ветру. – Но если человек добровольно приходит жить сюда – не стоит удивляться, если потом он бросится под машину.

Бернс идет к ограде, за которой его уже ждет машина.

– Спасибо, что помогли мне войти, – говорит он. – Мне бы хотелось поговорить с вами – но не здесь.

– Мы приедем в город ближе к вечеру. У вас есть какие-нибудь развлечения?

– Когда перестает дуть ветер, здесь это считают развлечением.

– Я понял, шериф.

– А он честолюбив, – произнесла Френки, пока Бернс подходил к воротам.

Айвен не спешил их открывать – сгорбленному человеку доставляло удовольствие заставить ждать помощника шерифа.

– И думает, отчего жизнь заставила его занимать маленькую должность в маленьком городке… Ты не думала, почему он так ненавидит сектантов?

– Ненавидит?

– Вот именно.

Бернс садился в открытый джип. Его темные глаза пристально следили за постройками усадьбы – словно дома могли вдруг сорваться с места и наброситься на него.

– Он ненавидит их, ибо их жизнь, Френки, в точности соответствует тому, на что они годны.

– Думаешь, поэтому он мог убить Иеремию Клавенса?

Френки не любит размышлять попусту, и стремится перейти прямо к делу.

– Пойдем осмотрим библиотеку.

Бревенчатые стены плотно зажимают ветер, и от того он бьется еще сильнее.

– Мы не стали друзьями Соверина Риети после того, как помогли шерифу Бернсу, – произнес я, глядя на часы.

– Риети сам виноват, раз повел себя глупо.

– Вопрос не в том, моя медовая, кто виноват. Главное – станет ли Соверин помогать нам после того, что произошло.

– Ему придется.

Я кивнул, но по тому, как девушка искривила кончик губ, стало ясно – она не расценила мой жест как согласие.

– Двенадцать часов, – сказал я, и ветер бросил к нашим ногам груду сухих листьев, словно подтверждая мои слова. – Братья по секте соберутся на общую медитацию. Так они постигают свое покрытое паутиной знание. Не спрашиваю тебя, хочешь ли ты присутствовать – знаю, что нет.

Мне пришлось наклонить голову, входя в узкую дверь Копоть покрывала низкий бревенчатый потолок, скрывая вырезанные на нем руны.

– Хорошо, что ты не сделала сегодня высокую прическу, Френки, – заметил я, пытаясь определить, насколько я могу распрямиться. – Ты испачкала бы волосы.

– Тогда я снесла бы им крышу.

Люди сидели за деревянными лавками, словно в церкви – но проход между сиденьями находился не прямо по центру, а у левой стены, и тем, кому предстояло сесть возле правой, было необходимо проследовать длинным путем, наступая на ноги соседям.

Это было неудобно.

– Мы пришли рано, – брезгливо произнесла Френки.

– Ты говоришь так, будто пришла на публичную казнь.

Люди и в самом деле занимались каждый, чем подсказывал ему его нехитрый разум. Одни разговаривали друг с другом – причем, как правило, ими оказывались те, кто сидел на разных лавках, очень далеко друг от друга, и им приходилось повышать голос, чтобы различать слова. Таких групп было много, и следовало удивляться тому, как они умудряются что-нибудь понимать в таком шуме.

Другие члены секты читали, погрузившись в распахнутые страницы, и вошедший встал бы в тупик, попытайся он найти нечто общее в том, что именно стало предметом их внимания.

Толстые древние книги, с пергаментными страницами, соседствовали с новомодными изданиями в мягкой обложке и броскими заголовками. Я увидел, как один из сектантов отрывает от книги, по всей видимости, очень редкой, кусок пергамента; делал он это тщательно, прижимая край металлической линейкой, и мне стало любопытно, что именно собирается он сделать с оторванным клочком.

Он использовал его вместо закладки.

Некоторые читали журналы – в основном иллюстрированные. Были здесь выпуски по философии и сайентологии, общеобразовательные и посвященные развлечениям, несколько порнографических изданий.

Соверин Риети стоял на кафедре, далеко в глубине залы, и тихо говорил что-то людям в первом ряду.

Кто-то ел.

Многие же сектанты вообще не были ничем заняты – ровным счетом ничем. Они сидели, со скучающими лицами, вертели в руках предметы, которые затейливая судьба позаботилась туда вложить – кто ручку, кто пластмассовую цепочку, а самые франтоватые – кончики собственных галстуков.

– Люди делают большое дело, – произнес я, не указывая ни на кого конкретно, ибо они все заслуживали такого эпитета. – Они проживают жизнь.

Френки скривила такое лицо, словно неожиданно для себя оказалась перед неисправным унитазом – которым, тем не менее, активно пользовались на протяжении нескольких недель.

– Некоторые места незаняты, Френки, – заметил я. – Хочешь присесть?

– Спросишь меня об этом еще раз – получишь, – процедила девушка. – Эти лавки давно надо сжечь – на них полно микробов.

Соверин Риети наклонялся с кафедры, словно его тошнило.

Он изрыгал слова.

Я смотрел на людей, собравшихся в этой зале, и пытался понять, что именно привело их в секту Хранителей знания, и что объединило под низкой деревянной кровлей.

– Ничего, – ответила Френки. – Ты ведь думаешь, что у них общего, верно? Ничего. Каждый из них – воплощенное ничто и душевная пустота. Вот почему они сбиваются в стаи.

– Чистое разрушение, мадемуазель Дюпон, чистое разрушение.