И лишь когда грузовик выкатил за городскую черту, до старика дошло очевидное: теперь бандюки разделились. Тот, что похож на откормленного бычка, остался ждать Илюху в опустевшей квартире! А этот жирный блондин будет пасти его в загородном поселке…

Предупредить бы сына…

Да как его найдешь?

Городок хотя и небольшой, но скрыться и тут можно. Остается надеяться лишь на его осторожность да благоразумие.

— Етить твою мать! — в сердцах выругался Сергей Иванович.

— Это ты кому, старый? — подозрительно поинтересовался Прокоп.

— Да так, никому… — Старик бросил через борт окурок. — Своим мыслям…

Никто не сделает человеку так плохо, как может сделать себе он сам.

В справедливости этого старого как мир утверждения Прокоп убедился на следующий же день своей жизни за городом.

Нет чтобы тогда, на трассе, накачать сынка этих пролетариев-ложкомоев водярой прямо в салоне «скорпа», как и советовал Жорик, а затем, выбросив бесчувственное тело на шоссе, аккуратно переехать его машиной! Пил же с ним сам, тосты говорил, напутствия предсмертные… Хотел чтобы все красиво вышло, как в импортных видеофильмах. А в результате получилась исключительная кака. Бычара удрал, маленько подпортив зажженной сигаретой прокоповскую вывеску, Сникерс рвет и мечет, не сегодня-завтра обо всем станет известно Василию Николаевичу!

И тогда…

Прокопу даже и думать не хотелось, что сделает с ним Злобин. Конечно же, поить его водярой и переезжать на пустынной трассе машиной никто не будет. Толку-то? Да и хлопотно… А вот на филки поставить могут. Мол, сам виноват, так что давай, дорогой братан, страдай материально. Что там у тебя есть — машина, однокомнатная хата на окраине? Так как — сам будешь продавать, чтобы деньги вернуть, или помочь?

Страдать материально не хотелось, и потому Прокоп, кляня себя и Антипа за любовь к эффектным кинематографическим сценам, перебрался вместе со стариками Корниловыми в сельскую халупу.

Условия жизни впечатляли. Точней — полное отсутствие условий.

Дощатый настил донельзя загаженного туалета-«скворешника» угрожающе скрипел, грозя обвалиться в любой момент; обледеневшая дверь не закрывалась до конца. Во избежание неприятностей и большую, и малую нужду приходилось справлять на улице. Это еще хорошо, что теперь оттепель; а что будет, когда морозы ударят?

Рассчитывать на душ и ванну, естественно, не приходилось, потому что водопровода не было во всем поселке.

Да и поселок выглядел подозрительно: половина домов зияла выбитыми окнами и проваленными дверными проемами, а в домиках, где окна и двери были на месте, жизнь угадывалась лишь по косвенным признакам: жиденький дымок из трубы, облитые помоями сугробы, марлевые занавесочки на подслеповатых окнах. Местный абориген попался на глаза Прокопу лишь однажды: худой сутулый старик медленно брел от поселка в сторону трассы. Видимо, собрался в город за покупками — в радиусе десятка километров не наблюдалось даже самого захудалого магазина.

Но больше всего изнеженного комфортом Прокопа раздражала неустроенность жизни в самом доме.

Одна-единственная комната, она же — кухня, она же — спальня, явно не предназначалась для троих. И потому молодой бандит перво-наперво отгородил себе одеялами небольшой закуток. Чтобы не скучать в этой глуши, запасся кипой порнографических журналов да автомобильными каталогами, выставил на тумбочке перед кроватью пять бутылок пива и, не снимая обуви, улегся поверх простыни.

Место для отдыха было выбрано с умом. Слева — окно, выходящее на дорогу. Окно завешено кисейной занавесочкой, а это значит, что любой, идущий по дороге сюда, к домику, не сумеет рассмотреть наблюдателя, но будет заметен сам. В случае чего — «ПМ» с предусмотрительно снятым предохранителем и передернутым затвором извлечь из-под подушки, в оконное стекло — бутылкой и стрелять. Старики-пролетарии вряд ли помешают… А если дед и рыпнется, то и его успокоить можно.

Растянувшись на койке, Прокоп зашелестел порножурналом. Полистал глянцевые страницы, почмокал языком и с сожалением бросил журнал на пол.

Зачем возбуждаться понапрасну?

Просмотр голых писек-сисек всегда вызывает желание покувыркаться с сочной мясистой телкой. А где в этой глуши телку-то возьмешь?!

Заложив руки за голову, Прокоп принялся вспоминать, сколько же у него было девок, но сбился после четырех десятков. Ничего не скажешь, податливы девки в этом городе!

Однако теперь воспоминания не радовали, а, наоборот, злили. Поднявшись с кровати, Прокоп взял бутылку пива, вышел во двор, уселся на подсохшее под солнцем крыльцо, закурил лениво…

Сколько ему тут торчать — сутки, двое, трое?.. Или неделю? Илья, которого они ищут, превратился в некий фантом, призрак… Он был где-то здесь, может быть, рядом, но пока не давал о себе знать.

— Ну и лохи же мы с Антипом, — негромко произнес он, открывая бутылку. — Хотели как лучше, как в кино. А получилось такое, бля… Вот и делай после этого людям добро…

В жизни каждого человека бывают минуты, когда прожитые дни кажутся серыми и бессмысленными, когда груз прошлого давит чугунной плитой, когда все вокруг представляется гадким и унылым, когда в мозгу скользит ядовитой змеей мысль: жизнь не способна измениться к лучшему, и завтрашний день будет еще хуже сегодняшнего…

В такие жуткие минуты очень хочется наложить на себя руки.

Именно такое настроение было у Димы Ковалева в один из тех пасмурных, тяжелых январских вечеров, когда он, привезенный Яшей в Новоселовку, сидел у окна в своей инвалидной коляске, наблюдая, как по слякотному двору носится спущенный на ночь пес. Летает из одного конца двора в другой, лает, злится, а за ним свистит цепь на длинной железной проволоке, протянутой через весь двор.

А чего летает?

С какой целью?

Лишь цепь звенит на стальной струне: шшшши-ик, шшшши-ик…

Псу хорошо. У пса есть хозяин. Любит его Яша, кормит, лелеет, за ухом треплет, даже ветеринара, когда надо, вызывает.

А он, Дима, один на всем белом свете. Никого он не любит и никем не любим, никому не нужен. И нет в его жизни смысла.

Отъехав в инвалидной коляске в сторонку, Дима извлек из кармана притушенный сигаретный окурок, закурил, закашлялся.

Мысли, черные как антрацит, постепенно заполняли его сознание.

Зачем он живет?

Какой смысл в его существовании?

Смысл один: стоять на рынках да вокзалах, веселить народ частушками, унижаться, выпрашивая деньги на протезы. Вот и получается, что единственная человеческая ценность бывшего защитника Отечества — его убогость и инвалидность. И это — в двадцать четыре-то года… Да и какие на хрен протезы! — подаяние все равно забирает цыган Яша, давая взамен скудный стол, крышу над головой и иногда, как сегодня вечером, — стакан дешевой водяры, чтобы смирным был. Рано или поздно приестся физиономия инвалида в этом городке, и сбагрит его Яша куда-нибудь: или на другого «батрака» обменяет, или продаст. И по новой… пока в третьем месте не приестся. А дальше — сопьется и подохнет.

Он, Митя, раб. Вроде тех, что работали на строительстве египетских пирамид или Великой китайской стены. Только надсмотрщика с воловьей плетью или бамбуковой палкой не хватает. Он не принадлежит самому себе. Он ни на что не имеет права: ни на свободное время, ни на естественные человеческие желания. Даже аккордеон, на котором играет на улицах, и инвалидная коляска и то не его. И выхода никакого не видно…

Притушив сигарету и спрятав окурок в карман, Дима вновь тяжело вздохнул.

Был у него единственный шанс начать новую жизнь, когда встретил он в этом городе Илюху Корнилова. Хороший пацан оказался — честный, порядочный, а главное, участливый. Жаль, что раньше, в армии, с ним поближе не сошелся. Может, и получилось бы что у них в военкомате. Может, и отыскались бы его, Ковалева, документы. Может, и вспомнило бы государство, что в долгу оно перед своим защитником, а вспомнив, может, и помогло бы…