— Дядя Митя повесился!

Митя Ковалев явно недооценил Сашку. Долгая бродяжническая жизнь воспитала у пацаненка сообразительность, быстроту реакции и редкую для его возраста наблюдательность. Отвозя Диму в туалет, Сашка обратил внимание, что ногти у инвалида по-прежнему нестриженные, — а ведь ножик с пилочкой и маникюрными ножничками он взял пятнадцать минут назад. Лоскут простыни, валявшийся на полу, тоже говорил о многом.

А потому, усадив Ковалева в сортире, Саша первым делом направился в его комнатушку. Осмотрелся, поднял с пола обрывок простынного лоскута, наморщил лоб, соображая, что бы это могло значить… Осторожно, словно боясь ожечься, приподнял одеяло на Диминой койке.

Простыни не было.

— Дела-а… — протянул Сашка.

Дима всегда доверял этому мальчишке. И не только потому, что Саша был невольным товарищем по несчастью. Ковалев относился к этому несчастному беспризорнику, хлебнувшему за свою недолгую жизнь выше крыши, как к младшему брату. Именно потому Сашка знал о военном прошлом Ковалева куда больше, чем все остальные «батраки»: Митя рассказывал ему и о ранении, и о чеченском плене, и об ампутации, и о ростовском госпитале…

И даже о том, что именно там, в ординаторской, пытался наложить на себя руки.

…Не обнаружив простыни, Саша среагировал мгновенно. Бросился в темный закуток коридорчика, приложил ухо к двери, прислушался…

В сортире было тихо.

— Дядя Митя? — Сашка осторожно постучал в дверь. — Ты скоро?

Митя не отреагировал никак.

— Дядя Митя, — уже предчувствуя что-то ужасное и непоправимое, повторил мальчонка, — может, тебе плохо? Открой, дядя Митя!

И вновь Саша не получил ответа.

Вверху, между перекошенной дверью и косяком, светился желтым электричеством просвет — достаточно широкий для того, чтобы рассмотреть верхнюю часть сортира. Придвинув Митину инвалидную коляску, мальчонка встал на нее, припал к щели…

Первое, что бросилось Сашке в глаза, — лицо дяди Мити. Лицо маячило совсем близко, меньше чем в полуметре: мертвенно-синюшное, с выпученными глазами и вывалившимся багровым языком. Именно этот язык больше всего поразил мальчонку…

— Дядя Митя… — сползая по стенке, прошептал он. — Да ты что это…

К счастью, Саша быстро пришел в себя. Сперва что есть силы рванул на себя дверь туалета — та не поддалась. Осознав, что открыть дверь самостоятельно вряд ли удастся, он помчался в свою комнату.

— Дядя Гриша! — заорал он однорукому лжеветерану. — Там, в туалете… Дядя Митя повесился!

Реакция «Героя Советского Союза» была на редкость спокойной:

— Чего кричишь? Повесился — и пусть себе висит. Нам-то какое дело?

Поняв, что тут ему вряд ли помогут, Сашка понесся на половину Федоровых. Конечно же, «батракам» строго-настрого, под страхом побоев, было запрещено появляться у хозяев. Но теперь Саша согласился бы быть избитым в синий цвет, лишь бы спасти Ковалева.

Узнав о произошедшем, Яша заспешил к туалету. Постучал в дверь, несколько раз дернул за ручку…

— Дима, ты там? — позвал он.

Ответа, естественно, не было.

— С чего ты взял, что повесился? — с явным подозрением спросил он Сашу.

Тот молча указал на просвет между туалетной дверью и косяком.

— Ну, сучонок… — пробормотал Федоров, становясь на Димину коляску. Но, едва взглянув в щель, он тут же отпрянул…

— Дуй в сарай! — крикнул он Саше. — У меня там топор лежит — слева от входа, где канистры с бензином. Постой, куда несешься — ключ возьми!..

А у двери сортира уже собирались любопытствующие «батраки» — весть о Митином самоубийстве со скоростью электрической искры разнеслась по дому.

— И чего ему в жизни не хватало? — сокрушался лжеветеран Гриша. — Поят, кормят, от ментов спасают, водярой иногда угощают… Даже ночевка — и та с бельем. Где еще такое сыщешь?

— Да все эти афганские да чеченские ветераны — с прибабахом! — заверял слепец в синих очках. — Как на войне крышу сорвало, так, видно, с концами.

— Обожди, щас Яша ему устроит, — шипела профессиональная нищенка Клавка, промышлявшая по улицам с чужими детьми.

— Если он жив еще…

Все разрешилось довольно быстро. Дверь была выломана за считанные секунды, простынный жгут перерезан принесенным с кухни ножом, тело грубо вытащено в коридор. И уже меньше чем через минуту Дима валялся на полу своей комнаты, с трудом приходя в сознание…

К счастью, импровизированная веревка не повредила дыхательных путей и пищевода. Да и провисел Митя слишком мало — минуты две-три.

— Что — вешаться в моем доме надумал? — медленно закипал Яша. Подошел к лежавшему инвалиду, от души пнул его ногой в живот. — А обо мне ты подумал, гнида? Ты что это хочешь — чтобы меня по мусорням затаскали, мокруху навесили? Детей моих осиротить хочешь, да? Да я тебе сейчас руки оторву, падаль, я тебя воспитаю… Галя, а Галя! — позвал он жену. — Там в прихожей, за дверью, резиновый шланг лежит. Принеси-ка сюда…

Нет, наверное, боли страшнее, чем боль возвращения к жизни.

Дима Ковалев очнулся от побоев, а очнувшись, очень удивился тому, что жив. И тут же понял: вновь, как и в ростовском госпитале, ему не повезло.

Он, Митя, раб. А раб ни на что не имеет права: ни на свободу, ни на желания, ни даже на собственную жизнь. И сейчас ему вновь это докажут…

Ковалев лежал на грязном дощатом полу, и Яша, стоявший слева, от души хлестал его чем-то упругим. Боль заливала все тело, наполняя собой каждую клеточку. От этой острой, пронзительной боли хотелось кричать, кататься по полу, грызть губы, но силы окончательно покинули Митю; сил не хватало даже на крик, даже на то, чтобы прикрывать голову от ударов…

Р-рааз!.. — по почкам.

Дв-ва!.. — по плечам.

Тр-ри!.. — по пояснице.

Четырр-ре!.. — ногой в пах.

И вновь:

Р-рааз!.. — по грудине.

Дв-ва!.. — ногой по локтю.

Тр-ри!..

— Я тебя, защитник Родины, научу жить, — приговаривал Яша, тяжело кхекая, — я тебя, Мересьев гребаный, воспитаю… Я за тебя, сучонок, шустрого беспризорника и задний мост к «КамАЗу» отдал. Все это денег стоит, ур-род хуев… Повесишься — кто мне мое кровное назад вернет, а?

К счастью, вскоре Дима вновь потерял сознание и сделался нечувствительным к избиению.

Яша бил его долго, минут двадцать, пока сам не устал. Бросил в угол обрезок резинового шланга, утер со лба трудовой пот.

— Сашка! — крикнул он пацаненку. — Позови там кого-нибудь, переложите его на кровать и пол подотрите…

Перешагнув через недвижное тело, лежавшее в луже крови, Яша отправился на свою половину.

— У-у, гадина, — приговаривал он по дороге, — ну, козлина… У-у, сволочь! Кормишь его, поишь, воспитываешь… А он, тварь неблагодарная, вешаться надумал. Каков герой, а?

…Спустя полчаса Яша пришел к единственно правильному, с его точки зрения, решению. После совета с Галей от Димы было решено избавиться — тем более что на днях к Федоровым должен был приехать московский цыган Егор, промышлявший точно таким же бизнесом.

— Если он надумал повеситься или зарезаться, его уже ничем не остановишь, — оценила ситуацию Галя. — Это хорошо, что сейчас случайно заметили… А если где-нибудь на улице под машину решит, броситься или на вокзале под поезд — тогда что?

— Угу, — согласно кивнул Яша, набивая трубку. — Продам я его лучше… А пока никуда выпускать не будем. Пусть дома сидит.

— Только не продешеви, как с тем пацаном, — напомнила жена. — Во сколько ты этого безногого героя поставишь?

— Он же у нас еще и музыкант… Баксов восемьсот как минимум стоит, — неторопливо раскуривая трубку, задумчиво произнес Федоров. — Штуку запрошу, девятьсот, может, и дадут.

— А кого взамен возьмешь?

— Да вон на любом вокзале, в любом доме для инвалидов, в любой психбольнице такого добра выше крыши. Еще и приплатят, лишь бы забрали… Ладно, Галя, стелись: день сегодня тяжелый выдался, очень спать хочу.

Так уж устроен человек: в каком бы безвыходном положении он ни оказался, сколь низкой отметки ни достигла бы его жизненная кривая, он всегда цепляется мыслью за что-нибудь светлое, за то, что может согреть душу…