Честно говоря, я не знал, стоит ли мне претендовать на школы Лиги плюща[9], такие как Колумбийский университет. Я никогда не был самым умным ребенком в классе. Я был хорошим учеником, но никак не гениальным. Мне нравились различные науки, особенно математика. Я занимался спортом, но выдающимся спортсменом не был. Моим самым большим талантом было умение общаться с людьми. Я не был среди популярных ребят, но мог поладить с кем угодно. Я был неплохим спортсменом и мог зависать со спортсменами и чирлидерами. Я играл на трубе в оркестре, поэтому знал всех ребят оттуда. Я учился в классе с углубленным изучением математики, поэтому мог проводить ланч с самыми умными детьми в школе. Я входил во множество групп, у меня была куча друзей, и я знал, как ужиться со всеми.
Мне всегда было любопытно, как живут другие люди. Я считал их интересными. Я знакомился с людьми и хотел, чтобы они рассказывали о себе, и это им нравилось. А тот факт, что я мог проводить время с самыми разными людьми, сделал меня очень разносторонним человеком. Я не был самым умным или самым спортивным, я был разносторонней личностью. Именно мой талант ладить с разными людьми заставил меня дерзнуть и подать заявление в такой колледж. На встрече родителей с учителями мистер Стерн, учитель социальных наук в 11-м классе, сказал моим родителям: «Майку стоит подать заявление в школу Лиги плюща. Думаю, у него получится». Вернувшись домой, они рассказали мне о словах учителя, и тогда я впервые подумал о Колумбийском университете. Я подал заявление о приеме, но не рассчитывал, что поступлю. Еще я подал заявления в пару колледжей на Лонг-Айленде и был убежден, что ими-то все и кончится. Несколько месяцев спустя в один прекрасный день я был дома и сидел в туалете, когда мама постучала в дверь: «Тебе пришло письмо из Колумбии». Она просунула конверт под дверь, и я вскрыл его. Прочтя слово «Поздравляем!», я завопил. Осенью мне предстояло отправиться в Колумбию!
Колумбийский университет открыл для меня новый мир. Я был всего в нескольких километрах от дома, но чувствовал себя так, будто прилетел на Марс. Здесь были студенты из разных стран, из самых разных частных школ. Даже Барак Обама жил в университетском городке одновременно со мной. (К сожалению, я никогда с ним не встречался, хотя могу представить себе, что, если бы у меня в приятелях был будущий президент США, это дало бы мне некоторые преимущества.) Но каким бы потрясающим ни был новый мир, я не воспользовался им так, как следовало. Какой бы потенциал ни разглядел во мне мистер Стерн, я его в себе не находил. Я не извлекал пользы из того, что мне предлагали. Летом после первого курса, когда другие ребята проходили практику или уехали на учебу за границу, я захотел вернуться домой. Я переехал к родителям и стал работать разнорабочим в Рат Парке во Франклин-Сквер, где мы детьми играли в мяч. Я собирал мусор, косил траву, мыл туалеты.
Перемены не были для меня легкими. Я любил свой родной городок и чувствовал себя в нем уютно. Мне трудно было из него уехать, а в глубине души я знал, что успех в Колумбии будет связан с тем, что мне придется покинуть Франклин-Сквер навсегда. Если бы я стал отличником в колледже Лиги плюща, это вывело бы меня на новую дорогу. Я боялся, что одновременно это оторвет меня от городка и моих друзей, хочу я этого или нет.
В качестве специальности я выбрал организацию промышленного производства, где изучается разработка, улучшение и внедрение производственных систем, которые позволяли бы наилучшим образом объединять человеческие и материальные ресурсы. Эту специальность называли самой гуманитарной из всех инженерных дисциплин. Мне нравилось, что она состоит из соединения точных наук и традиционных инженерных курсов с экономикой и бизнесом. Организация промышленного производства также включала предмет, который я считал особенно интересным, — изучение человеческого фактора, то есть создание машин и систем, в работе с которыми задействован человек-оператор.
Я прекрасно окончил первый и второй курсы, но на третьем стало сложнее, и я зашел в тупик. Это было плохо. Я «обломал зубы» на «Электрических цепях и системах» — курсе из электротехнического машиностроения. Промежуточная оценка за семестр составляла четверть итогового балла. Средняя оценка по классу была около 80. Я получил 11. За следующую работу я получил 15.
Провалив эти тесты, я сослужил себе хорошую службу. Это было как резкий звонок будильника, пробуждающий ото сна. Мне пришлось решать, чего хочу. Вначале я, честно говоря, подумывал о том, чтобы сдаться. Я размышлял о том, не сменить ли мне специальность на что-то менее техническое, мне казалось, что тут я уже не справлюсь. Потом я подумал о своем отце, который напряженно работал в Нью-Йорке, чтобы дать мне возможность учиться в колледже. Отец не мог себе позволить пользоваться железной дорогой Лонг-Айленда, чтобы добраться до работы. Он ехал в город на автобусе, потом на метро — дорога занимала больше часа в один конец, и это было очень тяжело. Отец трудился от рассвета до заката и никогда не возвращался домой засветло. Я не хотел, зная, что ему приходилось делать все это долгие годы, вот так просто взять и все бросить. А еще я не хотел, чтобы мне в конце концов пришлось работать так же.
Поэтому я вернулся в класс и взялся за дело. Я учился так усердно, как только мог. Я вышел на совершенно иной уровень. Ассистенты преподавателя тоже делали все что могли.
Они занимались со мной дополнительно и старались, чтобы я еще раз прошел весь материал. Друзья поделились со мной своими конспектами и долгие часы просиживали со мной, чтобы я мог разобраться в записях. На второй промежуточной контрольной я получил 80, на третьей — 100. Я прошел путь от самой низкой оценки в классе до самой высокой. За один семестр я сумел все изменить. Впервые в жизни я попал в список лучших студентов.
А еще я снова начал думать о космической программе. В 1970-е гг. Америка, как и я сам, утратила к ней интерес. Мы запустили нашу первую космическую станцию «Скайлэб», но она никогда не поражала воображение людей так, как «Аполлон». Теперь же начиналась эпоха шаттлов. В 1977 г. НАСА начало проводить летные испытания прототипа орбитальной ступени на авиабазе Эдвардс, где его сбрасывали с самолета-носителя, а спустя чуть больше года должна была начаться эксплуатация челнока. Шаттл сам по себе был крут. Это был самый настоящий космический корабль. Он взлетал как ракета, мог иметь на борту до семи астронавтов, выходил на орбиту Земли и становился космическим домом, где можно было жить и работать несколько недель. Его использовали, чтобы запускать на орбиту громоздкое оборудование и спутники, проводить эксперименты и возвращать результаты обратно на Землю. Это был знак того, что космическая программа делает огромный шаг вперед.
Для меня самым потрясающим событием был новый набор астронавтов, включающий много интересных людей. Их было 35 вместо семи человек на программе «Меркурий». И астронавты больше не должны были быть военными летчиками-испытателями. Состав кандидатов расширился: среди них появились женщины и люди не только с белым цветом кожи. В НАСА стало много новых лиц и новых историй. Салли Райд выбрали на роль первой американской женщины в космосе, и ее полет был запланирован на лето. С ним были связаны большие ожидания. Лицо Салли попало на обложки многих журналов и в выпуски новостей. Мы вступали в новую космическую эпоху, и Америка снова воодушевилась.
Но даже после того, как среди астронавтов появились новые лица, я не думал о том, что когда-нибудь присоединюсь к ним: эта мечта умерла и была похоронена в глубине души. Но один из инструкторов в лаборатории машиностроения, профессор Клайн, начал рассказывать нам, что частные аэрокосмические подрядчики — такие компании, как Lockheed, Grumman, McDonnell Douglas и Martin Marietta, — заключают крупные правительственные контракты, чтобы работать над системой Space Shuttle. Я подумал, что могу работать инженером в одной из этих компаний — так хотя бы частично сбывалась моя мечта об освоении космоса.
