Я не особенно волновался из-за полетов. На этом фронте у меня все было хорошо. Чего я больше всего боялся, так это повреждения самолета посторонними предметами. Это очень серьезная проблема. Лопатки реактивной турбины истребителя тонкие, словно бритва. Любой предмет, оказавшийся на взлетно-посадочной полосе, будь то жестянка из-под содовой или осколок стекла, может попасть в двигатель и привести к беде. Выпавшая из кармана шариковая ручка может вас убить. Каждый день специальные команды проходят по взлетно-посадочной полосе и подбирают все, что смогут найти. Полоса должна быть в безупречном состоянии. То же самое и в кабине самолета. Все, что выпало, может повредить системы управления: если на пол упала скрепка для бумаги, вы должны найти ее до того, как самолет сдвинулся хоть на сантиметр.
Осторожность и сам образ мыслей, которые необходимы, чтобы летать на сверхмощном современном самолете — или отправиться в космос, — очень отличаются от того, к чему мы привыкли в обычной жизни. Здесь нет права на ошибку. Дома я был немного оболтусом. Поэтому я цепенел от мысли, что из-за меня посторонние предметы повредят самолет. По расписанию мы с Фрэнком должны были вылететь в 16:30. Пока мы одевались, я продолжал засыпать его нервными вопросами. Их было так много, что мы уже рисковали опоздать. Последнее, что я сказал летчику перед выходом:
— Слушай, Фрэнк, я не хочу, чтобы посторонние предметы повредили самолет.
Он очень странно посмотрел на меня. Я повторил свою фразу, и Фрэнк ответил:
— О, а я подумал, что ты не хочешь лететь на этом самолете[19].
Он решил, что я струсил в последнюю минуту.
— Расслабься, — сказал мне Фрэнк. — Все будет хорошо.
Я забрался по лесенке в кабину. За мной следовал Боб Маллен, который помог мне пристегнуть стропы парашюта, надеть маску, шлем и все остальное. Он хлопотал надо мной, как птица перед первым вылетом ее птенца из гнезда. Когда меня пристегнули, я посмотрел на Боба, ожидая его одобрения. Он кивнул, улыбнулся, пожал мне руку и сказал:
— Хорошего тебе полета! Скоро увидимся!
Потом Боб спустился и убрал лесенку. Я остался один, ожидая, когда мы «пробьем дыру в небе». Я провел радиообмен по поводу свободной полосы и, пока мы выруливали на нее, перевел двигатели на усиленный режим, чтобы удостовериться, что все в порядке, а затем включил форсаж. Фрэнк отпустил тормоза, и мы начали быстро разгоняться. Когда мы перешли за 240 км/ч, Фрэнк поднял нос, и мы взмыли в небо. Я чувствовал себя так, как будто взлетал на ракете.
В своем первом полете ты должен пройти своего рода посвящение — обязательно сделать несколько вещей. Во-первых, нужно ощутить невесомость. Ты летишь вверх, потом переваливаешь через вершину горы и летишь прямо вниз. Потерять вес — это совершенно умопомрачительная вещь. Я был туго пристегнут, но все равно ощутил, как мое тело слегка воспарило. У меня была ручка, прикрепленная шнурком к наколенному планшету, и она тоже медленно приподнялась на какое-то мгновение. Это было как волшебство. Пыль также поднялась с приборной доски. Невесомость продолжалась всего несколько секунд, но она оставила у меня совершенно однозначное чувство: я хотел, чтобы она продлилась дольше. Во-вторых, ты должен преодолеть звуковой барьер. Фрэнк снова поднял самолет на большую высоту, потому что при полете вниз набирается дополнительная скорость. Затем нужно включить форсаж, чтобы выжать из двигателя столько, сколько возможно. Самолет начинает трястись, ты пришпилен к своему креслу и смотришь на махметр, где медленно ползет стрелка: 0,95, 0,96, 0,97… Когда мы добрались до единицы, я сказал: «Скорость — один мах», стараясь как можно лучше имитировать Чака Йегера. Я мечтал сделать это, если когда-нибудь для меня настанет такой день. Когда самолет преодолевает скорость в один мах, в небе раздается грохот, но внутри самолета ты его не слышишь. Ты не слышишь ничего, потому что все остается позади тебя. Ты двигаешься слишком быстро — быстрее звука. Моторы, свист ветра — все исчезло в тишине. Единственный звук — это голос диспетчера службы воздушного движения у тебя в наушниках. И вид. Ух ты! В отличие от перелетов на пассажирских лайнерах, через фонарь Т-38 я мог видеть вокруг себя все, а особенно бескрайнее голубое небо. У меня появилось чувство, что я взмываю в небеса и падаю вниз, как птица.
После невесомости и преодоления звукового барьера Фрэнк сделал несколько петель и поворотов с большой перегрузкой, чтобы потренировать меня физически. Каждый раз, когда реактивный самолет делает резкий рывок вверх, центростремительная сила заставляет кровь отливать от головы и опускаться к низу тела. Ты чувствуешь головокружение и можешь даже потерять сознание — это называется вызванной перегрузкой потерей сознания. Ты должен крякнуть и напрячь все мышцы тела, чтобы замедлить ток крови и не дать ей отлиться от головы. Это самое сумасшедшее ощущение, какое мне приходилось испытывать. Самолет начинает поворот, и ты чувствуешь, как начинает кружиться голова. Потом исчезает периферийное зрение — поле зрения резко сужается. Ты пришпилен к своему креслу. Пот градом льется со лба. Ты кряхтишь и напрягаешь мышцы, кровь приливает к голове, и зрение возвращается. Возвращается и чувство равновесия. Ты тренируешь свое тело преодолевать границы возможного для человека.
Я любил летать. Мне все время не хватало полетов. Те, кто сидит в заднем кресле, должны налетать на T-38 как минимум 25 часов каждый квартал. У меня всегда был почти самый высокий налет в классе. Я налетал больше часов, чем любой другой специалист полета в моей группе, особенно среди гражданских. Для некоторых из них полет был скучной, неприятной работой. Для меня он был величайшим событием. Я любил надевать летный комбинезон и очки-консервы, садиться в свою машину и ехать на летное поле. По пути я очень громко врубал рок-н-ролл, что-нибудь вроде Smash Mouth или Bachman-Turner Overdrive, в зависимости от того, чью самую громкую песню крутили радиостанции. Принимая во внимание то, что дни, когда астронавты гоняли на Chevrolet Corvette с откидным верхом по Калифорнийской пустыне, канули в прошлое, я рассекал на нашем минивэне Nissan Quest. Но меня это не волновало. Все равно было здорово. Я парковал машину на одном из специально отведенных мест, помеченных надписью «Для летных экипажей», и шел через ангар к чистенькому, сверкающему Т-38. Я останавливался в комнате планирования полетов, где встречался со своим пилотом. Мы намечали план полета и согласовывали его с диспетчерской службой воздушного движения. Затем спускались в парашютную взять свое снаряжение и выходили на место стоянки, чтобы сесть в самолет. Самым лучшим было то, что ты можешь лететь почти всегда, когда захочешь. Это не как с полетом в космос, когда сидишь и ждешь, пока тебя выберут. Ты можешь прыгнуть в самолет и лететь. Нашими инструкторами были летчики-испытатели с авиабазы военно-морских сил Пакс Ривер или с авиабазы ВВС Эдвардс. Они любили возить новичков, потому что обожали делиться своим опытом полетов. У них всегда были самые лучшие байки: военные подвиги, посадки на палубы авианосцев, боевые вылеты. У некоторых инструкторов постарше были припасены рассказы о том, как они вводили в курс дела легендарных астронавтов. Это были не те истории, о которых я читал в журнале Life. Это были рассказы из первых рук, от людей, которые сами пережили события, и я ловил каждое слово. Что меня поразило — так это то, что эти люди сразу меня приняли. Теперь я был частью их военной летной среды. Я принадлежал к ней. Они были парнями что надо, мы вместе летали на крутых самолетах и занимались нужным делом. Мы улетали и выполняли в небе самые сумасшедшие трюки: лист клевера, элеронная бочка, управляемая бочка, переворот Иммельмана. Это было просто невероятно.
Самым забавным было нырять в облака. Когда летишь через всю страну на коммерческом лайнере, он движется на одной высоте, одобренной диспетчерской службой воздушного движения. Облака могут быть или не быть, и трудно сказать, с какой скоростью ты движешься, если нет физической точки отсчета. В тренировочной зоне ты можешь делать все что хочешь. Ты находишь себе облачную площадку, ныряешь сквозь нее, вьешь себе на ней гнездышко или скользишь по поверхности, а клубы пара словно задевают твою голову, и остается ощущение, что ты действительно двигаешься.
