Ему вспомнилась одна летняя ночь почти год назад. Это было накануне отъезда жены, уезжавшей на курсы медсестер. Тогда все было по-иному. Бомбежки еще не начинались, немецкие армии врезались в Россию, не встречая серьезного сопротивления, завод еще был в Дюссельдорфе и работал без всяких помех. И когда он держал жену в объятиях, он чувствовал себя не просто мужчиной, радовавшимся близости любимой, а богом, обнимающим богиню. Они — немцы, и вся вселенная расстилалась у их ног, словно роскошный ковер. Какое это было пьянящее ощущение! В прежние времена у него была лишь одна скромная мечта: мечта о такой Германии, где люди, вроде него, будут жить мирно и достойно, в атмосфере настоящего братства, без гнета спекулянтов и паразитов. Но позже, в первый период войны, его фантазию воспламенили невероятные успехи германского оружия. Жизнь стала опьянением, оргией нескончаемых побед, и мечта о мирном существовании потускнела перед ставшей явью легендой о Вотане. Германия уже виделась ему владычицей мира, а люди, подобные ему, — владыками народов и государств…

А теперь эти видения рассеялись, и мечты о мирной жизни тоже. То, чего он хотел прежде, его уже не манило. То, о чем он мечтал, осталось легендой. И опять настоящая жизнь… откладывалась на неопределенный срок.

В то последнее утро, когда жена собиралась вставать, Баумер удержал ее в постели. Он откинул одеяло и долго смотрел на нее, нагую. Ему страстно хотелось запечатлеть в памяти ее образ… А теперь и этот образ стал неясным и холодным.

— Я растерзаю этого Веглера на куски! — вдруг подумал Баумер в приливе ярости. — Он у меня не успеет дождаться топора! Возьму нож и буду с него, живого, медленно сдирать шкуру. Я ему покажу, как надо поступать с немцем, который изменяет своему отечеству!

Он лежал на спине, уставясь в потолок. Леденящая усталость сковывала его тело…

В 1929 году двадцатипятилетний Баумер окончил университет, получив диплом архитектора. В свой актив он мог занести профессиональные навыки, приличное буржуазное воспитание, молодость. Пассив же был несколько больше: отсутствие работы, денег, перспектив и надежды. Жесток тот мир, в котором двадцатипятилетние терпят полный жизненный крах, — в 1929 году в Германии было много таких молодых людей, слишком много, чтобы винить каждого в отдельности. Назвать Баумера недовольным было бы чересчур мягко: он был ожесточен и готов на все. Он истоптал все тротуары Лейпцига, Бремена, Гамбурга, готовый за любую плату чистить уборные и даже такую работу считать неслыханной удачей.

Ночуя в парках, он дважды подходил к реке с твердым намерением утопиться и до сих пор не понимал, почему он тогда этого не сделал.

И вот однажды в бесплатной столовой, организованной национал-социалистской партией, он нашел свою судьбу. Кроме ежедневной тарелки супа, там давали возможность заработать несколько пфеннигов распространением листовок. А вскоре Баумер узнал, что существуют и общежития, где молодые фашисты, проявившие себя в борьбе, могли бесплатно получить ночлег. Через месяц он вступил в национал-социалистскую партию.

То, что Баумер стал национал-социалистом, случилось совершенно естественно, и в его решении политические интересы не играли никакой роли. В мире многое необходимо было исправить, и множество людей вступали в ту или иную партию. Баумер присмотрелся к коммунистам, и, хотя не раз шагал в организованных ими демонстрациях безработных, они вызывали в нем неприязнь. Ему не доставляло никакого удовольствия петь в обществе оборванцев о новом мире, который построят рабочие. Он ведь архитектор, а не рабочий и не собирался стать рабочим. Коричневорубашечники, оказывается, тоже обещали новый, светлый мир, но мир немецкий, а это было самое главное. Баумеру не было дела до рабочего класса всего мира, о котором так пеклись марксисты. Насколько он знал, это ведь французские рабочие отняли у него отца, а английские рабочие всласть попользовались версальским грабежом. Когда фашисты говорили о том, что сделают сильной Германию, что создадут хорошую жизнь всем чистокровным немцам, — тут был какой-то реальный смысл.

Примкнув к фашистам, Баумер снова обрел самоуважение, а заодно и надежду на будущее. Национал-социалистская партия открыла в нем ораторский и организаторский талант; за три месяца он стал партийным функционером с небольшим окладом. Когда местной организации требовалось воодушевить обойденных или разочарованных, призывали Баумера. И Баумер вербовал их толпами, потому что заражал других новыми надеждами, которые дала ему фашистская партия.

Годы с двадцать девятого по тридцать третий были жестокими — и ожесточили Баумера. В первые же два месяца после вступления в национал-социалистскую партию он сражался в шести уличных боях, завязавшихся после налетов на собрания марксистов. В эти кровавые времена нужно было либо выжить, либо умереть… и то, что он делал и чем он стал, вело его по неизбежному пути. Архитектор научился разбойничать и в случае надобности пускать в ход нож или револьвер.

Когда государственная власть рухнула под натиском фашистов, Баумер решил, что его политическая карьера окончилась. Он никогда не переставал считать себя архитектором, а свою политическую деятельность — лишь временной мерой. К его огорчению, партия не разрешила ему оставить штатную работу. Консолидация сил еще только начиналась. «Позже, — сказали ему. — Подождите, пока мы окончательно станем хозяевами». И еще три года он был функционером в системе Трудового Фронта. Наконец он добился своего. Ему дали шестимесячный отпуск с сохранением содержания для прохождения повторного курса в университете. А потом за прошлые заслуги для него создали должность в одной фирме, занимавшейся государственным строительством.

Глубочайшая ирония жизни Баумера заключалась в том, что последующие годы принесли ему горькое разочарование. Его тревожила не собственная карьера, а Германия. Месяц за месяцем он ждал осуществления всей программы национал-социалистской партии… Но этого не произошло, а Баумера все сильнее и сильнее грызла тревога. По ночам он лежал без сна и вел с самим собою долгий спор. С одной стороны, Германия вооружается и становится мощной. Этому он был рад. Обет уничтожить безработицу выполнен; все, что касается единства нации, международной политики, блестяще осуществлено. Но с другой стороны, где же обещанное партией ограничение всех окладов до одной тысячи марок в месяц? Как насчет ликвидации спекулянтов или охраны мелких предприятий? Годами он отдавал кровь своего сердца за программу, которая была бы и национальной и социалистической. Почему же, спрашивал он себя, теперь выполняется только половина этой программы? Он не находил ответа, а каждый месяц возникали все новые вопросы, и накапливалось все больше горечи. И перед началом войны Баумер был глубоко несчастен и разочарован.

Война сразу же захватила его целиком. Патриотические чувства и прежний азарт борьбы вновь вспыхнули в нем перед лицом угрожавшей фатерланду опасности. Теперь он понял, что «пушки вместо масла» были необходимой политической линией, а себя он обзывал брюзжащим дураком.

В порыве энтузиазма он бросился к своему партийному начальству. Он просил, чтобы его отправили на фронт. Партийный начальник улыбнулся, похлопал его по плечу и сказал, что победу обеспечат двадцатидвухлетние, а не те, кому уже четвертый десяток. А между тем есть и другая работа. В этой войне моральное состояние рабочего класса будет иметь решающее значение. И такие, как Баумер, должны следить, чтобы тыл не нанес армии удара в спину, как это случилось в 1918 году.

Через неделю Баумер снова стал партийным чиновником. Незадолго до падения Франции он получил повышение: его назначили арбейтсфронтфюрером на танковый завод в Дюссельдорфе, то есть на довольно ответственный пост. Сейчас, когда он вспоминал первые два года войны, ему казалось, что они прошли для него в каком-то восторженном угаре. Были, конечно, и трудности, но они представлялись сущими пустяками по сравнению с триумфами обновленной, воскресшей Германии.