Он открыл дверь.

— Зиммель!

— Да, герр комиссар! — взвился тот.

— Пошлите человека проводить фрау Линг.

— Да не нужно, — возразила она. — Мне ведь недалеко.

— Нет, пожалуйста… уже поздно. У вас там есть кто-нибудь, Зиммель?

— Так точно, герр комиссар.

— Скажите, пусть приведет сюда поляка с фермы… Спокойной ночи, фрау Линг.

— Вы забираете моего поляка! — всполошилась Берта. — Да ведь у меня сено погниет, если пойдет дождь! Кто мне сложит его в сарай? И сейчас его надо снова копнить… Ох, пожалуйста, не надо!

— Я только задам ему несколько вопросов. Если не смогу отпустить его к утру, обещаю, что вам пришлют кого-нибудь другого. Ваше сено не погниет.

— Спасибо, спасибо, герр комиссар. Вы даже не представляете себе, до чего мне это нужно. Мне положено поставлять…

— Он был заперт в сарае всю ночь, ваш поляк?

— Да.

— Выйти он не мог?

— Нет. Ключ у меня.

— Ну что ж… отдыхайте, фрау Линг.

— Спасибо, герр комиссар.

Он проводил ее глазами, с удовольствием глядя, как твердо она ставит ноги и как колышется ее полный зад. Когда дверь закрылась, он вытащил последнюю сигару и, ругнув военный рацион, чиркнул спичкой. Его положение давало ему возможность покупать кое-что на черном рынке, но все же табаку всегда не хватало. Это было единственным и огромным лишением. Вздохнув, Кер поглядел на ручные часы. Он любил вести следствие обстоятельно и не спеша, чтобы хватало времени на обдумывание, и на отдых, и на систематический подбор показаний. Но что тут поделаешь, когда и зацепиться не за что? Приятное возбуждение от новой командировки, от двухчасового полета в специальном самолете уже прошло; сейчас его просто клонило ко сну.

Он прошел в угол, взял охапку вещей, принесенных из барака, где жил Веглер. и, вернувшись в кабинет, разложил вещи на столе. Их было немного: поношенный костюм из синей шерсти, белая, порванная под мышками рубаха, вылинявший рабочий комбинезон, четыре пары штопаных носков, пара грязного белья, полотенце, маленький кусочек эрзац-мыла. Кер вынул из кармашка своего портфеля бритву и осторожно подпорол подкладку веглеровского пиджака. Услышав шаги Зиммеля, он окликнул его.

— Да, герр комиссар?

— Вызовите мне руководителя ячейки того барака, где живет Веглер. И соседей Веглера.

— Есть, герр комиссар.

— Что-нибудь нашли в шкафчике на заводе?

— Только рабочие рукавицы, герр комиссар, и тряпку.

— Ладно. Ну, действуйте, Молниеносный.

Зиммель, сияя, бросился к телефону.

— Вы пробовали ухаживать за этой женщиной, Зиммель?

— За фрау Линг?

— Да.

— А как же. Все здешние эсэсовцы пробовали. Ничего не выходит.

— Веглер перешел дорожку?

— Даже до Веглера она нас к себе не подпускала. Эта сука хочет мужа.

— А почему вам не жениться на ней, Зиммель? Она — лакомый кусочек.

— И гнуть спину на ферме? — ухмыльнулся Зиммель. — Нет, спасибо. Мне и тут неплохо.

— Молниеносный Зиммель, — произнес Кер. — Так, так… а ведь какой был гонщик!

2 часа 30 минут ночи.

Сестра Вольвебер, по своему обыкновению нарушая приказ, тихонько приоткрыла дверь палаты, где лежал Веглер. Моргая близорукими глазами, она огляделась вокруг. Внезапно ее пухлое лицо исказила негодующая гримаса. Щелкнув языком от возмущения, сестра Вольвебер перешагнула порог и сердито захлопнула за собой дверь.

Цодер часто говорил, как ему повезло, что немецких сиделок независимо от того, католички они или нет, принято называть «сестрами». Иначе Вольвеберша обязательно заставила бы его называть ее «матушкой» и от избытка материнских чувств вздумала бы чмокать его по утрам и на сон грядущий. Сестра Вольвебер, женщина лет под шестьдесят, была широкоплечая, широкобедрая, а грудь ее, вскормившая восьмерых детей, сильно напоминала пуховую подушку. На мясистом носатом лице сестры Вольвебер, глуповатом и вместе с тем вызывающе-самоуверенном, как бы отражалась и ее профессиональная опытность, и чудовищное невежество. Она была сильна, как лошадь, и могла без посторонней помощи перенести любого пациента с одной кровати на другую. С тяжелобольными она была добра, как ангел, и мыла судна с таким видом, будто это была ваза для букета роз. Доктор Цодер полагался на нее, как пастух на свою овчарку, был ей многим обязан, благодарен, постоянно восхищался ею — и дважды в день собирался ее убить. Сестра Вольвебер получила аттестат сиделки лет сорок назад. Проработав несколько лет в больнице, она вышла замуж за швейцара гостиницы и бросила свою профессию ради более счастливого удела: Kinder, Kirche и Küche[2]. Теперь была вдовой, два ее сына служили в армии, а шесть дочерей уже обзавелись своими детьми, и в это тяжелое для фатерланда время она снова добровольно пошла в сиделки. Все, чему ее учили сорок лет назад, она помнила в совершенстве; все, чему ее пытались научить сейчас, вызывало в ней скрытый протест. Хуже всего, что Цодеру приходилось воевать с ней из-за каждой мелочи и чуть ли не бороться за право самому застегивать себе брюки. Сегодня сестра Вольвебер работала в дневной смене. Вторая и последняя сиделка, полагающаяся по штату заводской больнице, сестра Шейтауэр, была временно нетрудоспособна по причине заражения гонореей (ее жених, офицер-летчик, недавно приезжал к ней в отпуск). Следовательно, оперируя Веглера, доктор Цодер не мог обойтись без помощи сестры Вольвебер. После операции Цодер строжайше приказал, чтобы до утра она не смела пальцем шевельнуть ради какого-нибудь другого больного. Состояние Веглера потребует бдительного ухода и на следующий день, и если сестра Вольвебер не отдохнет, она будет ни к черту не годна. Сестра Вольвебер покорно, как всегда, ответила: «Хорошо, доктор» и целых полтора часа, пока не пришла сюда, наводила порядок в других палатах, стирала ночную рубашку сестры Шейтауэр и писала коротенькие письма обоим сыновьям в армию. Сейчас, глядя на доктора Цодера с суровым неодобрением, она сказала себе, что правильно сделала, не обратив внимания на его приказ. Цодер наклонился к койке Веглера и, подперев руками голову, тихонько похрапывал с открытым ртом. Сестра Вольвебер еще раз громко прищелкнула языком, отчасти от восхищения, отчасти чтобы разбудить доктора. Цодер перестал похрапывать, но не проснулся.

— Ну и ну, доктор! — зычно воскликнула она. Цодер мгновенно выпрямился, со всхлипом втянул в себя воздух и вытаращил испуганные глаза. Сестра Вольвебер вовсе не нарочно повысила голос — она просто не умела говорить шепотом. Ее густой голос словно сам по себе вырывался из огромных кузнечных мехов ее груди. Когда Цодер осознал, кто стоит перед ним, на лице его появилось усталое раздражение, а глаза снова стали тусклыми, как обычно. Сестра Вольвебер, зная, что сейчас последует, немедленно начала свою «танковую атаку», как называл это Цодер.

— Это мне нравится! Прекрасно! Я же вам говорила — вы еле живы после операции. Вы только посмотрите на себя. Мокрая курица! Куда вы будете годиться завтра, если у пациента начнется сепсис? А? Немедленно идите спать! Я требую!

Ожидая его обычной ядовитой контратаки, сестра Вольвебер немало удивилась, увидев, что Цодер улыбается ей ласково и устало.

— Ну, пожалуйста, доктор! — взволнованно продолжала она. — Ведь такому человеку, как вы, все время приходится думать. Это же вас выматывает! Поглядите на себя. Я вас насквозь вижу. Ваш мозг спит, а вы даже не знаете об этом. Идите, ложитесь спать, доктор. Я могу подремать где угодно. Я посплю, сидя на стуле, и завтра буду свежее, чем вы.

— Ох, перестаньте рычать, женщина. А то вы меня совсем доконаете. Проверьте-ка его пульс.

Сестра Вольвебер, торжествуя победу, немедленно повиновалась с сияющей улыбкой. Держа запястье Веглера, она с нежностью смотрела на доктора, протиравшего глаза.

— Все было прекрасно, и вдруг несколько минут назад меня сморило, — еле слышно проговорил он.