Из сарая донесся стон, потом надрывный кашель. Стефан Биронский, бывший фармацевт, окончивший Краковский университет, очнулся от беспокойного сна на прелом соломенном тюфяке.

— Поляк, — снова окликнул его Вилли. — Поляк!

— А?.. Что?.. Кто там? — ответил Биронский по-польски.

Вилли застонал, услышав слова на чужом языке. Берта сказала, что пленный говорит по-немецки. Неужели же он опять потерпит неудачу оттого, что они говорят на разных языках?

— Поляк! Сюда, к окошку, — в отчаянии прошептал он. — К окошку.

— Кто там? — на хорошем немецком языке спросил поляк. — Где вы?

— Здесь, — почти крикнул Вилли, не помня себя от радости. — Маленькое окошко в стене, с планками. То, куда светит луна. Ты видишь?

— Да, я вижу, — медленно произнес голос поляка.

— Подойди сюда. Ты можешь встать на что-нибудь? Мне нужно поговорить с тобой.

Поляк не ответил, но Вилли слышал его шаги, потом шорох — очевидно, он что-то тащил. Наконец в окошке появилась голова Биронского.

Как на всех пленных, которых Вилли встречал раньше, на Биронском были видны знакомые стигматы рабства: бритая шелушащаяся голова, запавшие щеки, бледное одутловатое лицо. Но этот человек был старше того, который работал с ним в кузнечном цехе.

— Слушай, поляк, — взволнованно прошептал Вилли. — Ты меня слышишь?

— Да, хозяин.

— Не называй меня хозяином, — пробормотал Вилли. — Не я твой хозяин. Называй меня как-нибудь иначе. Мое имя— Вилли. Так меня и зови.

Поляк ничего не ответил.

— Как тебя зовут?

— Стефан Биронский, поляк, хозяин.

Вилли прикусил губу.

— Биронский, слушай меня. — Он запнулся, подыскивая слова. — Я немец, но у меня нет к тебе ненависти. Я бы не запер тебя в сарай и не стал бы покупать тебя за деньги, как скот. Ты человек — и я человек, я хочу помочь тебе. Ты понимаешь меня, Биронский? Я немец, но хочу тебе помочь. Мне жаль тебя.

Молчание. Потом, как замедленное, слабое эхо его слов, до Вилли донесся шепот:

— Помочь?

— Да. Я хочу помочь тебе бежать! — воскликнул Вилли с безудержным ликованием в сердце.

Опять молчание. И опять одно слово, как эхо:

— Бежать?

— Разве ты не понимаешь? Убежать отсюда. Я все придумал, я знаю…

— Прошу вас, — робко перебил поляк. — Я голоден. Я не ел целый день. Мы все время шли…

— Ах, черт! — простонал Вилли. — Я бы тебе дал поесть, но у меня ничего нет… Постой, я придумал. Я залезу в курятник и достану тебе яиц, но не сейчас, попозже.

— Да, яиц, — сказал Биронский. — Пожалуйста, хозяин, яиц. Я болен. Яйца, это очень хорошо. Мне нужно доктора.

— Хочешь курить?

— Курить?

— Я сверну тебе сигарету.

— Нет… Нет, хозяин. Курить запрещено. Но если бы яиц…

— Сейчас я не могу достать их, надо немножко подождать. Меня могут увидеть.

— Да, хозяин, прошу вас.

— Но послушай меня, Биронский. Разве ты не хочешь бежать? Я все уже обдумал. Я достану тебе немножко денег и какую-нибудь одежду. Я дам тебе свое удостоверение личности и какой-нибудь еды. Потом, когда ты будешь готов, я выломаю дверь. Замок не очень крепкий, это будет нетрудно. Я могу сделать это в любую ночь, когда ты скажешь. И могу написать письмо твоим родным, чтобы они знали, что ты скоро придешь.

Поляк молчал. Он пристально разглядывал Вилли через косые планки окошка.

— Ну? Что же ты молчишь? Ты говоришь по-немецки, с моим удостоверением ты можешь убежать.

— Бежать запрещено, — тупо сказал Биронский.

— Конечно, запрещено. Но здесь они будут обращаться с тобой, как с собакой, пока не загонят тебя в гроб, а с моим удостоверением ты можешь убежать. Что ты теряешь?

— Меня поймают, — тупо сказал Биронский, — и будут бить. — Глаза его внезапно оживились и лихорадочно заблестели. — А для чего вы это затеяли? Хотите, чтобы мне было еще хуже? Конечно, вы принесете мне яйца, а потом меня изобьют за воровство. Уходите. Я вам ничего плохого не сделал.

— Да нет же. Послушай, я только хочу тебе помочь. Почему ты мне не доверяешь? — умоляюще сказал Вилли. — Разве ты не понимаешь, что это опасно и для меня тоже? Почему ты мне не веришь?

Пленный открыл рот, но не издал ни звука. Потом хрипло и злобно крикнул:

— Верить вам? Верить немцу? Немцу? — и сразу задохнулся, будто что-то его душило. — Что я говорю! Я не то хотел сказать. Я верю вам. Я верю вам, хозяин. Конечно. Только уходите.

Он исчез в темноте, и оттуда донесся его тоскливый, умоляющий голос:

— Уходите. Не впутывайте меня в беду, прошу вас, хозяин. И яиц мне не надо.

Вилли свалился с ведра, словно от удара. Он упал на колени, закрыл лицо руками и заплакал.

6 часов утра.

В шесть часов утра, секунда в секунду, заводской гудок возвестил о рождении нового дня. По часам природы для восхода солнца было слишком рано, хотя его первые лучи уже слегка окрасили горизонт. Но людям давно уже было пора вставать. Поэтому гудок заливался долго и настойчиво, предупреждая всех на несколько километров вокруг, что уже шесть часов по военному немецкому времени, напоминая, что отечество на военном положении и что работа не ждет.

На койках в заводских бараках зашевелились люди. Они вздыхали, с трудом открывая опухшие, слипающиеся веки. Они ждали, чтобы в их онемевшие тела снова хлынули жизненные силы, и грустно вспоминали о других утрах — о блаженстве проснуться и встретить улыбку пышнотелой жены, добродушно рявкнуть на ребенка, вдохнуть ароматный запах настоящего кофе. Со стоном и невнятными проклятиями они садились на койках, кашляли, сплевывали накопившуюся за ночь мокроту, автоматически подчиняясь ритму дня, который они проживут так же автоматически, как вчерашний день, и так же автоматически, как завтрашний. Сон был частной собственностью человека — больше почти ничего не принадлежало ему в этой новой жизни. «Ничего не поделаешь — война», — говорили они, каждый со своей особой интонацией. Но все с одинаковым трудом натягивали на себя пропитанные застарелым запахом пота спецовки и спешили в умывальни, в уборные, в столовку. Ничего не поделаешь — война. И машины ждут.

На заводе рабочие ночной смены при звуке гудка вздрагивали и начинали работать с удвоенной энергией. Через полчаса будет еда, сигарета, сон. Еда будет скудной, табак — плохим, сон — тяжелым и беспокойным. Это была война, но и войны рано или поздно приходят к концу. «А тем временем, — говорили цеховые мастера и кольберги, политические деятели и финансовые магнаты вроде фон Бильдеринга, — тем временем нажимай, берегись брака, выдавай побольше продукции. Иначе мы проиграем войну, и эти тяжкие времена ты будешь вспоминать, как веселый пикник. Тут мы все должны быть заодно, что бы ни случилось. Так старайся же, если ты, рабочий, хочешь остаться свободным, старайся, если ты любишь свою семью, если хочешь когда-нибудь получить свои неприкосновенные сбережения. Старайся, потому что над тобой занесен советский сапог…»

Коровы на окружающих фермах, заслышав пронзительный вой гудка, беспокойно топтались в хлеву. Уже семь месяцев они ежедневно слышали этот звук и все-таки нервничали. Берта Линг, сжимая коровьи соски, увидела, что беспрерывная струйка теплого молока вдруг иссякла. Обычно она смеялась над этим, но сейчас прислонилась головой к коровьему животу и подумала: «Хоть бы умереть». Она глядела на ведро, наполовину наполненное пенистым молоком, и думала о Вилли, лежащем на больничной койке.

— И так мало дней прошло с тех пор, как приезжал Руди и мы хотели пожениться, — прошептала она. Ей вдруг представилась голова на плахе, взмах и удар топора, и она охнула — О господи! Что же я наделала?.. — Но гудок умолк, и Берта снова принялась доить корову. Нужно сдавать поставки, и тут уж не жди никаких поблажек.