— Интересно, кто же это хочет попасть в беду, Вилли? О чем ты толкуешь? Что хочешь сказать?

— Ничего, Берта, ничего, — мягко отвечал он. — Я просто думаю. Стараюсь доискаться.

— Чего ты хочешь доискаться, ну, чего?

— Не знаю. Что-то чувствую, а понять не могу.

— Ей-богу, можно подумать, что ты спятил. Хватит тебе думать. Поиграй на аккордеоне.

— Да. Да, я болван, — внезапно соглашался он. — О чем я только беспокоюсь? — И, насвистывая, шел в угол за аккордеоном. Вернувшись, он склонялся над инструментом, низко пригнув к нему голову и как бы сосредоточиваясь, но Берта понимала, что он все еще думает, все еще чего-то допытывается. И в такие вечера он неизменно играл одну и ту же мелодию — доиграет до конца и начнет сначала. Это была ария из генделевского «Мессии», которую Вилли подобрал по слуху. Он не знал ни имени композитора, ни слов: «Люди презрели и отвергли его, человека, познавшего великую скорбь». Вилли играл эту мелодию бесконечно, словно никакая другая музыка не могла выразить то, что у него на сердце…

Берта огорчалась — все это бросало темную тень на их счастье. Но в такие минуты и она говорила себе, что, когда они поженятся, когда Вилли станет жить на ферме, все будет хорошо.

Так прошла весна и начало лета.

Наконец от Руди пришел ответ. В письме не говорилось ни «нет», ни «да», но оно сулило реальную надежду. Даже Вилли признавал, что малый поступает благородно. Руди писал, что второе замужество — личное дело матери. Она еще молода, и он вполне понимает, что ей хочется иметь мужа. С другой стороны, так как им предстоит жить на ферме вместе, он просит отложить свадьбу, пока он не познакомится с Вилли. Долго ждать не придется. Он рассчитывает получить отпуск в конце июля.

Вилли и Берта пережили самый счастливый вечер в своей совместной жизни. Была суббота, они лежали обнявшись и радостно говорили о будущем, о ферме, о том, какое счастье, что они вместе. И в первый раз с тех пор, как Вилли вышел из бомбоубежища в Дюссельдорфе, он крепко поверил, что он еще найдет свою тихую пристань.

В одиннадцать ночи, когда заводская сирена предупредила, что скоро пролетят английские бомбардировщики, Вилли и Берта, нежно обнявшись, лежали в постели, прислушивались и тихонько смеялись. Рядом шла жизнь, клокотала война, но их ничто не тревожило. Этот маленький клочок земли стал для них островком. Они хотели остаться на нем навсегда.

Суббота в августе 1942 года.

Близился вечер. Жаркие лучи солнца лились в кухню сквозь занавешенные окна, рисовали на полу золотой филигранный узор, и Берте казалось, будто сам бог шлет благословение ее дому. Никогда еще с первого дня войны домик ее не выглядел так празднично. Всюду были расставлены полевые цветы в вазочках, на столе стоял букет, а зеркало обвивала гирлянда. Потертый пол сверкал чистотой, медные кастрюли горели на солнце, в кухне вкусно пахло жареной свининой и молодой картошкой.

Берта неслышно ходила на цыпочках по кухне. Она накрыла стол кружевной скатертью — это был свадебный подарок, и за двадцать лет Берта пользовалась ею раз десять, не больше. Она заглядывала в духовку, принюхивалась и поливала соком жирное мясо, постепенно становившееся мягким, как масло.

Стол был накрыт на троих. Снова и снова с пылкой гордостью Берта шептала про себя: «Оба мои мужчины — за одним столом». Она часто останавливалась перед зеркалом и каждый раз видела в нем сияющее лицо — лицо, которое не могло скрыть восторженной радости, переполнявшей ее сердце. То и дело она поглядывала на старые часы, ожидая, пока стрелки остановятся на пяти.

Сын вернулся домой. Незадолго до полудня он вошел во двор; на одном плече у него висел туго набитый рюкзак, на другом — тяжелый сверток, фуражка была лихо сдвинута набок. В военной форме он выглядел таким красавцем, что Берта, выбежав ему навстречу, чуть не задохнулась от гордости. Руди ушел на войну деревенским пареньком, со щеками, как яблоки, с круглой, добродушной физиономией, слишком юной для его массивной фигуры. Сейчас он стал старше на год с лишним. Берта с первого же взгляда заметила, как он переменился. Лицо его потеряло округлость, тяжеловатая нижняя челюсть выдалась вперед. Он похудел и вместе с тем стал как-то крупнее. За этот год к нему пришла зрелость, и Берте было горько и приятно видеть это.

Они крепко обнялись.

— Ну, мама, — сказал Руди, — как тебе нравится твой фермер?

— Руди, какой ты красивый! Ты стал выше, а плечи-то какие широченные! Ха! Что скажет Гедда Гутман, когда увидит тебя! — Берта лихорадочно целовала сына, искала слов, чтобы выразить свою любовь, и сердилась, что в голову приходят одни только глупости вроде упоминания о Гедде Гутман. — Ох, милый, ведь целый год без тебя, такой длинный, трудный год!

— Ну вот! И почему это женщины не могут без слез? — досадливо сказал Руди.

— Ничего. Захотелось поплакать, я и поплачу. Ты здоров? У тебя все хорошо?

— Я здоров, как бык. — Руди не мог сдержать хвастливой улыбки. — Конечно, деревенская работа наращивает мускулы, это факт. Но настоящим мужчиной можно стать только в армии, уж можешь мне поверить. Ты бы посмотрела, какая у меня теперь грудь! А ноги!

— Ты — мужчина? Да тебе и девятнадцати еще нет. Ребенок!

Руди, ухмыляясь, приподнял ее с земли.

— Вот сейчас я тебя в свинарник!.. Теперь я — герр Линг, хозяин дома… Ну?

Берта обняла его, не помня себя от гордости.

— Правильно. Теперь ты — герр Линг. Я не посмею называть тебя Руди. — Возмужалость сына приятно волновала ее. Она живо представляла себе его малышом — темные, взлохмаченные волосенки, пухлые щеки, два кривых передних зуба. У него и сейчас остались эти неправильные зубы, но теперь Руди был худым, загорелым, с хрипловатым голосом, взлохмаченные волосы превратились в аккуратный ежик, из тугого воротника мундира выпирала крепкая шея. — Ну, как, герр Линг, — со смехом спросила она, — хорошо снова очутиться дома?

— Ох! — сказал Руди. — Ты даже не представляешь, до чего хорошо! Не скажу, чтобы в армии было трудно. Пока что это была просто веселая прогулочка. Но дома! — Он засмеялся совсем как прежде: весело и добродушно. — Когда война кончится и я вернусь насовсем, я и шагу отсюда не сделаю, даже в пивную Поппеля не загляну. — Он схватил мать за руку. — Идем, мама, покажи мне ферму, я хочу видеть все!

Первый час его пребывания дома ушел на осмотр скота и посевов. Руди покачал головой, увидев траву для сенокоса: она перестоялась, ее давно уже пора было скосить.

— Еще немного, мама, и она пойдет в цвет, это не годится.

Снова став крестьянином до мозга костей, он слушал Берту, жаловавшуюся на трудности, на невозможность управляться на ферме одной. И тут они неизбежно подошли к делу, о котором еще не было сказано ни слова.

— Ага, — шутливо сказал он, — теперь я понимаю, почему ты хочешь выйти замуж. Работник понадобился, да?

— Не только поэтому. — Берта слегка покраснела. — В мои годы женщине еще трудно жить одной.

— Конечно, — добродушно подтвердил сын. Он остановился и окинул ее взглядом. — Знаешь, а ведь ты еще хоть куда!

— А, перестань!

— Нет, серьезно. Раньше ты была просто мамой — и все. А теперь, после разлуки, я смотрю на тебя другими глазами. Ну, так что это за человек, а?

Берта описала Вилли, не скупясь на хвалебные слова: он и порядочный, и еще молодой, и силой бог не обидел — справится с любой работой…

— Член нашей партии?

Берта заколебалась.

— Кажется, нет.

— Очень жаль.

— Его сын был награжден Железным крестом, — волнуясь, добавила Берта.

— Да?

— Он убит в Норвегии.

— Очень хорошо, но все-таки жаль, что Вилли не национал-социалист.

— Смотри, как ты стал силен в политике, Руди! Раньше тебя это совсем не интересовало.

— В армии многому научишься, — пожал плечами Руди. — Там все время лекции. Я теперь образованный. Я уже не деревенщина.