— Разве вы не можете дать ему какое-нибудь лекарство, чтобы он поскорее очнулся? Что-нибудь возбуждающее?

— Нужно подождать, пока пройдет действие эфира. До тех пор я ничего не могу сказать.

— Что ж, ладно… Теперь слушайте: уже второй час. Если англичане заметили огонь — дело плохо. Либо они сначала прилетят на разведку, а бомбить будут потом, когда приготовятся, либо завтра ночью сразу же устроят концерт. Но если они ничего не заметили, то кто-то другой, работающий заодно с Веглером, может еще раз дать им сигнал. Вот я и хочу, чтобы этого не случилось. И тут многое зависит от вас. До завтрашней ночи осталось примерно часов двадцать. К этому времени в наших руках должны быть все нити.

— Понятно. Я ни на шаг не отойду от койки Веглера. Как только он придет в себя, я вам позвоню.

Баумер обернулся — вошел эсэсовец в черной форме с черепом и скрещенными костями, здоровенный детина с подбородком и челюстями породистого английского бульдога.

— Да? — кратко спросил Баумер.

— Прибыл комиссар гестапо Кер. Он у вас в кабинете.

— И больше никого нет? Они прислали только одного?

— Одного, герр Баумер.

Баумер нахмурился.

— По крайней мере, он хоть производит впечатление толкового человека?

Эсэсовец издал какой-то горловой звук, но ничего не ответил. Вопрос вовлекал его в критическое обсуждение вышестоящего чина, а он к этому не привык. И к тому же боялся. От таких разговоров, чего доброго, потом не поздоровится.

— Ну ладно, — с оттенком презрения сказал Баумер и повернулся к Цодеру. — Хочу напомнить об одном… Держите язык за зубами и глядите в оба. Если завтра вечером будет налет — всему конец. Если нет…

— Моральный дух рабочих… Понимаю, — энергично кивнул Цодер. Он подождал, пока Баумер и его адъютант ушли. Потом торопливо пошел по коридору к палате.

Пробираясь по каменистой тропинке от госпиталя к административному корпусу, Баумер вдруг повел себя очень странно. Он внезапно остановился, и эсэсовцу Латцельбургеру пришлось отскочить в сторону, чтобы не натолкнуться на него. И тут же Баумер негромко и удивленно воскликнул:

— Что за черт, я совсем выдохся!

— Что вы сказали, герр Баумер?

Баумер молчал. Латцельбургер, решив, что он ослышался, и не зная, к нему ли обращался Баумер, беспокойно потоптался на месте, затем снова спросил:

— Вы что-то сказали?

— Ступайте к комиссару. Скажите, что я сейчас приду.

— Слушаю, герр Баумер.

Баумер смотрел ему вслед, пока черный мундир не слился с темнотой, затем вынул платок и отер лоб. Невольно вырвавшееся восклицание удивило его самого не меньше, чем Латцельбургера. Более того, оно его даже слегка испугало. В самом деле, он чувствовал себя совершенно обессиленным, и сейчас ему хотелось только одного — забиться в какую-нибудь нору, никого не видеть и не слышать.

С минуту он стоял неподвижно и думал. Наконец хладнокровно, будто речь шла о деловом мероприятии, он сказал себе: «Посиди спокойно, Юлиус, и все обдумай; Кер может подождать». Он нашарил в кармане спички. Тщательно прикрыв зажженную спичку ладонью, он увидел в двух шагах пень, уселся на него и закурил. «Ну, что за чертовщина с тобой происходит? — грубо спросил он себя. — Ну-ка, разберись во всем честно. Без уверток».

Больше всего Баумера беспокоило то, что усталость его — не физическая. Неделю назад, почувствовав недомогание, он попросил Цодера осмотреть его. Цодер со своей обычной глупой ухмылкой, отпуская обычные глупые шутки, заявил, что Баумер в прекрасной форме — настолько прекрасной, что, должно быть, он съедает весь черный рынок. Цодер, конечно, болван, но Баумер доверял ему, как врачу. Однако, если он физически здоров, то что же с ним такое? В тот раз Цодер предположил, что эта усталость нервного происхождения: «Общее переутомление на нервной почве». Баумер решил тогда, что Цодер городит вздор. Сейчас, обдумывая свое поведение в истории с Веглером, он был не так уж уверен в этом.

Почему он так глубоко потрясен диверсией Веглера? Вряд ли потому, что Веглер — последний человек на заводе, которого он мог заподозрить в измене. Это слишком просто. Он был бы изумлен, но не утратил бы самообладания. Когда он стоял над Веглером, глядя, как тот катается по земле и рвет на себе окровавленную спецовку, на него нахлынуло бешеное желание наступить на эту голову, размозжить ее своими сапогами. Жажда зверского убийства вспыхнула в нем с почти непреодолимой силой! И все-таки это было естественнее, чем то, что произошло потом. Как объяснить его поступок? Английские самолеты шли на высоте более четырех тысяч метров. А он поднял кулаки и что было силы закричал: «Сволочи! Напрасно вы надеетесь на предателей! За каждую бомбу получите тысячу наших бомб! Пока мы вас уничтожим, вы еще не раз пожалеете, что родились на свет!»

Он кричал, ослепленный яростью. До чего же это было нелепо! Что с ним случилось?

Баумер с досадой швырнул сигарету прочь. Чем больше он старался докопаться, что же с ним происходит, тем сильнее в нем нарастало раздражение против самого себя. (Болван Цодер на сей раз оказался довольно проницательным!) Он орал на английские самолеты не потому, что вообразил, будто они могут его услышать, и не в назидание эсэсовцам. Так орет в темноте маленький перепуганный мальчишка, стараясь криком прогнать страх. Сегодняшнему событию предшествовал целый ряд неприятных случайностей на заводе, и теперь, трезво взвесив факты, Баумер отчетливо понял, что это было такое. Да, жизнь у него неспокойная, а в последние месяцы тревог прибавилось еще больше — в этом вся суть.

Баумер сплюнул и вытащил другую сигарету. Он был очень озабочен и злился на себя. Морально он либо годен для своего дела, либо нет. Во всяком случае, он будет честен. В партии и так слишком много дармоедов. Если он и вправду начинает выдыхаться, то пойдет на фронт с винтовкой в руках.

Вот то-то и оно — фронт! Сопротивление русских было первым событием, поколебавшим его душевное равновесие. Прежние кампании быстро кончались победами и сулили близкий мир. Но проклятая война с русскими трепала всех, как лихорадка: месяц за месяцем она истощала государство. Впервые за два года войны пайки были урезаны, а моральное состояние немцев — основа всего — начало заметно падать. Он чувствовал это всем своим существом — эту холодность, угрюмую сдержанность рабочих, которую, казалось, не могли рассеять никакие победы.

И вот теперь — преступление Веглера. С тех пор, как завод переехал сюда из Дюссельдорфа, то и дело случались мелкие неполадки: увеличивалось количество брака, ломались инструменты, засорялся водопровод, — мелочи, причины которых даже невозможно было выявить. Баумер не торопился высказывать свое мнение, но помнил, что в Дюссельдорфе ничего подобного не случалось. Теперь, после этой истории с Веглером, не приходится сомневаться, что среди рабочих орудуют активные враги.

«Общее переутомление на нервной почве…» Конечно, он нервничает. А кто бы на его месте не нервничал? Баумер не принадлежал к числу тех наивных фанатиков, которых нацистская партия фабрикует нынче из молодежи. Все происходящее логически обосновано, и любое правительство может удержаться надолго только в том случае, если оно удовлетворяет народ. Нужны жертвы — отлично, но и жертвам есть предел. Даже он сам начинал уставать от жертв. Куда девался его идеализм времен двадцать девятого года? Где те надежды, которыми была полна его душа, когда он, молодой архитектор, вступил в нацистскую партию?

Внезапно вскочив на ноги, он злобно пнул землю носком сапога. «Ладно, голубчик, — сердито сказал он себе. — Довольно распускать нюни! У тебя сомнения, у тебя проблемы, ты устал, А тем временем англичане, быть может, планируют на завтра фейерверк, а эта гадина Веглер оставил на заводе целую подпольную организацию, о которой ты ровным счетом ничего не знаешь. Баумер, ты мерзавец, ты жалкая размазня! Возьми себя в руки, перестань хныкать и принимайся за дело!»