Фрида была очень ревностной национал-социалисткой и на работе всегда держалась чрезвычайно строго. Неожиданная улыбка, такая очаровательная и простодушная, на мгновение превратила ее просто в женщину, ласковую и удивительно хорошенькую. Баумер даже заморгал, глядя на нее. За этим красивым лицом скрывалась душа, которая пугала его. Такие Фриды, принадлежащие к поколению на десять-пятнадцать лет моложе его, были отлиты по образцу, как нельзя лучше подходившему для молодых эсэсовцев, их ровесников, вроде Блюмеля, — но не для него. Нынешняя молодежь уже не задумывается о жизни, как, бывало, задумывался он в таком возрасте: она просто повторяет то, что слышит по радио. Из всего, что произошло в Германии за последние десять лет, именно это удручало Баумера больше всего. Когда он осмеливался вникнуть в смысл этого явления, приходилось признавать, что либо он идет не в ногу со временем, либо эта новая система воспитания, под непосредственным руководством уважаемых им вождей, порождает поколение красивых кретинов, с которыми у него нет ничего общего, кроме набора лозунгов. Высокие идеалы, надежды, горькая романтика тех горьких лет — все исчезло… В устах молодежи прежние слова стали пустыми и приобрели другое значение. И он не знал, что думать и как тут быть, — оставалось только повторять то, что он часто говорил прежде: «Я верю в фюрера; он не может ошибаться».

В наушниках послышались шаги.

— Алло! — произнес доктор Цодер. — Это вы, Баумер?

— Да. Веглер уже пришел в себя?

— Нет.

— Так заставите его очнуться.

— Прошу прощения, но…

— Черт возьми, Цодер, от вас никакой помощи! Через час у меня встреча с директором Кольбергом. До этого я должен поговорить с Веглером. Неужели нельзя пустить в ход нюхательные соли или дать ему какое-нибудь снадобье? Что же вы за врач?

Послышалось короткое бессмысленное цодеровское кудахтанье.

— Вот что, Баумер. Я могу сделать Веглеру инъекцию стрихнина…

— Это приведет его в сознание?

— Может быть, но…

— Так делайте!

— Да вы дослушайте, пожалуйста. Обещаю вам выполнить все, что вы велите, но сначала дайте сказать, как обстоит дело.

— Слушаю.

— Стрихнин может привести его в сознание — это верно. Но может и убить.

— Рискнем. Все равно сейчас от него никакого толку.

— Погодите. Действие эфира еще не кончилось. Если даже стрихнин разбудит его, состояние шока не пройдет. Он не будет сознавать, что говорит. Вы должны понять, Баумер: мозг человека, находящегося в шоковом состоянии, не может функционировать нормально. Веглер наговорит вам всякого вздору.

— Когда же он выйдет из шока?

— Пока еще не знаю. Надеюсь, что принимаемые нами меры дадут результаты утром.

— Утром… В котором часу?

Цодер быстро подсчитал в уме. Все его медицинские объяснения были сущим обманом. Во-первых, стрихнин не имеет отношения к шоку, а во-вторых, Веглер уже не был в состоянии шока. Цодер знал, что он вот-вот придет в себя. Но поскольку Баумер поверил этой чепухе, Цодер понял, что можно назвать и еще более поздний час, чем он наметил вначале. Он твердо решил поговорить с пастором Фришем, прежде чем допустить Баумера к своему пациенту.

— В девять или десять, Баумер. Если он вообще придет в себя, то в десять наверняка.

Баумер выругался.

— От вас помощи — как от козла молока, Цодер. Я не могу ждать до десяти.

Цодер довольно закудахтал.

— В следующий раз, мой дорогой друг, велите вашим снайперам советоваться со мной, прежде чем всаживать сталь в человеческую брюшину. Созовите хоть всех врачей Германии — они будут так же беспомощны перед этим фактом, как и я.

— Будьте готовы ровно в восемь, — приказал Баумер. — С Кольбергом я как-нибудь договорюсь. Но в одиннадцать весь завод соберется на митинг. К этому времени я должен знать всю подоплеку веглеровского дела, пусть даже мне придется вытаскивать правду щипцами из его брюха. Вы слышите?

— Сделаю все, что смогу, — со смешком ответил Цодер. Восемь часов это полная победа! — Будем надеяться, что не начнется сепсис. В этом случае…

— К черту сепсис и вас тоже, — сказал Баумер. — Вы введете стрихнин в восемь часов, не позже.

Баумер снял наушники и взглянул на часы. Три минуты пятого.

— Фрида, я прилягу у себя, в кабинете. Если засну, непременно разбудите меня в четыре пятьдесят.

— Есть, герр Баумер.

— В четыре сорок пять позвоните директору Кольбергу. Скажите, что я велел ему выпить черного кофе и быть готовым к пяти. Я заеду за ним домой.

— Есть, герр Баумер.

Баумер прошел в свой кабинет. Там он снял китель и сапоги и вытащил из-за шкафа парусиновую раскладушку. Едва он успел улечься, как в дверь постучали. Он отозвался; вошла Фрида с бумажным пакетиком в руках.

— Простите, герр Баумер, я подумала, быть может, вы голодны? Здесь у меня бутерброд. — Она опять улыбнулась той же неожиданной, ослепительной улыбкой.

— Но ведь это ваш завтрак?

— Возьмите, прошу вас. Я пойду домой, как только придет Марта. А ваше расписание я знаю. Если вы сейчас не поедите, то весь день будете ходить голодным.

— Спасибо. Вы очень внимательны, Фрида. — Он взял протянутый ею бутерброд.

— Не стоит благодарности, герр Баумер. — Девушка замялась. — Можно мне сказать вам два слова?

— Разумеется.

— Я только хотела сказать… Ну, естественно, я наблюдаю за вами, герр Баумер… и я просто хочу сказать, что всегда рассказываю о вас и ваш пример нас вдохновляет. Мы гордимся, что работаем под вашим руководством.

— В самом деле? Это очень приятно слышать, — устало, но с благодарностью произнес Баумер. — Спасибо, что вы мне это сказали.

— Да, герр Баумер. — Фрида выждала секунду и, так как он молчал, вышла, тихонько закрыв за собой дверь.

«Так… — подумал Баумер. — Я, оказывается, кого-то вдохновляю. Вот уж не чувствую себя вдохновителем. Я сейчас — просто тряпка. Старый партийный боец, кажется, разнюнился, как баба… Игристое вино потеряло свою искру…»

Он лежал неподвижно, прожевывая безвкусный бутерброд. Хлеб был черствый, с отрубями, тоненький ломтик ветчины напоминал полоску резины. Голова его гудела. Он вспомнил свой разговор с Кером и снова разозлился. Он отверг версию Кера о сумасшествии Веглера, но существовала еще одна вероятность, сильно тревожившая, его: ведь Веглер мог действовать и в одиночку. Саботаж — это скверно, но когда действует организованная группа, с ней всегда можно справиться. Само собой разумеется, в немецких деревнях еще остались консервативные элементы. Но если Веглер не из их числа, если он до сих пор был таким, каким характеризуют его документы — истым патриотом-немцем, — тогда значение его поступка куда серьезнее. Если уж благонадежные люди начали восставать против национал-социалистов, тогда… тогда опять повторится восемнадцатый год.

Баумер вздохнул и постарался отогнать эти беспокойные мысли. Нет, к черту, пусть себе Кер изобретает нелепые теории, а он этим заниматься не станет. У него и без того полно забот, и нечего волновать себя подобными измышлениями.

Он повернулся на другой бок и прижался щекой к шершавой парусине. Он стал думать о Фриде, о ее юной прелести… вспомнил о своей жене. Давно уже от нее нет писем. Сейчас она где-то в Финляндии, работает в госпитале, выхаживает посторонних людей… Тоскует ли она по нем так, как он по ней?

Он с волнением представил себе тонкое, умное лицо жены. Они были почти однолетки; как и Баумера, ее привели в национал-социалистскую партию высокие идеалы, а не стихийный самотек. Она бы поняла, что сейчас возникли сложные проблемы, что Германия может проиграть войну… Он мог бы говорить об этом только с женой… всем остальным он перестал доверять. Его друзья были так вызывающе уверены в победе, что немедленно донесли бы о его сомнениях в гестапо или решили бы, что он не в своем уме. Хорошо, но почему же у него бывают страхи, а у них — нет? Потому ли, что в нем есть какая-то двойственность, что он скорее архитектор, чем что-либо другое, и по-прежнему идеалист, а не практик? Быть может, это отличает его от других?