Берта сидела возле койки; слезы на лице ее уже высохли, пальцы теребили лежавшую на коленях шаль. «Что мне теперь делать? — с отчаянием думала она. — Я осталась одна, да еще эта скотина из полиции начнет приставать ко мне. Ох, боже мой, бывает же такая несчастная жизнь!» Но потом ей пришла в голову мысль: «Розенхарт давно уже хочет взять меня замуж. Он, конечно, не… Зато он добрый. За ним я буду, как за каменной стеной. Как-никак, он ортсбауэрнфюрер… Ни одна из наших женщин не отказалась бы от такого мужа…»

В палату на цыпочках вошел доктор Цодер. Нагнувшись над койкой, он вгляделся в лицо Вилли. Берта поежилась и вздохнула. «Сейчас мне велят уйти, — подумала она. — Не дадут мне даже поговорить с ним. Если б он очнулся хоть на секунду… если б я только могла шепнуть ему хоть словечко…»

Цодер положил руку ей на плечо. Потом показал на дверь.

— Нет, пожалуйста!.. — прошептала Берта.

Цодер покачал головой.

— Он не очнется. Вам нет смысла сидеть здесь.

Берта взглянула на Вилли. «Ты видишь его в последний раз», — мелькнуло у нее в мозгу. Повинуясь знаку Цодера, она направилась к двери. Но не успела она выйти в коридор, как колени ее подогнулись и она упала на руки подхватившего ее эсэсовца Зиммеля.

5 часов 55 минут утра.

В концлагере пастор Фриш убедился, насколько многогранна человеческая натура, поэтому он уже не удивлялся даже собственным поступкам. И это хорошо — по крайней мере это помогло ему понять, почему его одолевает желание громко расхохотаться. Ведь на самом деле он испытывал отчаянный страх.

Он боялся того, что делал и что собирался сделать. Огрызком карандаша он выводил на бумаге печатные буквы; когда начнется митинг, он разбросает эти самодельные листовки в пустых бараках и в лесу. А желание смеяться — чисто истерическое — вызывала в нем сама ситуация: для того чтобы написать правду в году от рождества Христова тысяча девятьсот сорок втором, человек должен прятаться в отхожем месте.

В уборной тянулся длинный ряд кабинок; Фриш, спустив штаны, сидел на стульчаке в самой дальней. Кабинки были без дверей, поэтому каждый исписанный листок бумаги он должен был складывать и прятать, а потом принимался выводить печатные буквы на следующем. И дважды в минуту он шептал про себя: «Если бы ты не так трусил, Якоб, буквы получались бы аккуратнее».

Он писал крохотным огрызком карандаша — ведь когда все будет написано, карандаш необходимо разгрызть на кусочки, бросить в унитаз и спустить воду, чтобы и следов его не осталось. Фриш писал, положив бумагу на подметку ботинка. На случай, если кто-нибудь войдет, он придумал объяснение, почему он снял ботинок. А если его застигнут в дверях какого-нибудь барака, он скажет, что кто-то из эсэсовцев — он не помнит, как его зовут, — приказал ему проверить бараки и созвать на митинг всех, кто там остался. Но, несмотря на эти предосторожности и уверенность, что его спасет царившая на заводе суматоха, он, начав писать четвертую листовку, вдруг беззвучно заплакал.

«Не поляк, а Вилли Веглер подал сигнал английским самолетам, — выводил он печатными буквами. — Доказательство: Веглер ранен, он в больнице. Гитлер ведет нас к гибели. Поступайте, как Веглер. Саботируйте!»

Он бросил писать и торопливо спрятал карандаш и бумагу: в дальнем конце уборной послышались шаги. Фриш выждал, пока не услыхал, что вошедший уселся на стульчак. Тогда он снова принялся писать.

Он исписывал крохотные листки печатными буквами, часто моргая, потому что глаза его застилали соленые слезы страха, и шептал про себя: «Несмотря на все их газеты, их армии, их мощь, наступит день, когда во всеуслышание прозвучит голос правды. Он пробьется сквозь их каменные стены. Но, боже мой, как я одинок… как страшно одинок!..»

Он неслышно сложил исписанный клочок бумаги и развернул чистый.

10 часов 15 минут утра.

Разговор, происходивший в кабинете Баумера, прервал гудок с электростанции, долгий, пронзительный, заглушивший все другие звуки. Баумер, зевнув, взглянул на часы, потер лицо и воскликнул:

— Пока соберутся рабочие, пройдет еще минут десять!

Комиссар Кер, прихлебывая кофе, произнес:

— Вы решили… — Он умолк и выразительно поднял брови.

— Да, да. Я как раз думал: быть может, хорошо, если бы вы выступили перед рабочими. Вы так и скажете — следствием доказано, что государственное преступление совершил этот полях, Биронский. Он, мол, сам в этом признался.

— Уверяю вас, ничего хорошего тут нет, — возразил Кер. — Речи — не моя специальность. Все это гораздо лучше изложите вы.

— Что ж, ладно, тогда я начну с преступления, а потом перейду к вербовке в армию.

— А зенитные орудия уже прибыли? — спросил директор Кольберг.

— Пока нет. К полудню я ожидаю три батареи. Под вечер прибудут еще четыре.

Кольберг хрустнул пальцами.

— Не слишком много, я бы сказал.

— Между нами говоря, да, — улыбнулся Баумер. — Но нам обещаны еще и истребители.

— A-а, на кой черт все это! — уже в который раз за это утро хрипло воскликнул Кольберг. — Я уверен, что англичане ничего о нас не знают.

— Судя по тому, как упорно вы это повторяете, — заметил Баумер, — вы крепко верите во власть духа над материей. — Он усмехнулся. — Ну что ж, пошли?

— Митинг будет опять в кузнечном цехе? — спросил Кольберг, вместе с остальными поднимаясь с места.

— Нет. Я хочу, чтобы сфотографировали добровольцев. Митинг будет под открытым небом, на испытательной площадке. Мы поднимемся на крышу сборочного цеха. Между прочим, Эдмунд, на оборудование ям для ваших станков мы поставили поляков. Теперь там дело пойдет быстрее.

— Знаю, — сказал Кольберг. — Я только что был там. Вы очень умно распорядились.

Баумер кивнул.

— Если бы еще англичане сыграли нам на руку, все было бы в порядке. Комиссар Кер, несмотря на мои раздраженные придирки, — приношу свои извинения! — отлично разобрался в деле Веглера. Если ваша версия о его ненормальности будет принята, это избавит от строгих взысканий всех нас, особенно меня.

Кер погладил свой подбородок и с трудом сдержал торжествующую улыбку.

— Что касается вас, Эдмунд, — почти весело продолжал Баумер, — если вы сумеете уговорить фон Бильдеринга остаться здесь до завтра, то, быть может, он увидит завод, который сделает честь вам, как директору, и обеспечит продление дивидендов от имперского Стального треста. — Он громко расхохотался — громче, чем того заслуживала шутка.

— Будем надеяться, — пробормотал Кольберг.

— Может быть, на нас будут ссылаться как на образцовый завод, кто знает? — Баумер подошел к двери, но вдруг остановился. — Впрочем, с другой стороны, очень вероятно, что нас сегодня ночью разбомбят. Он усмехнулся и вышел в приемную.

Несколько эсэсовцев быстро вскочили с места. Баумер, кивнув им, направился к выходу. Проходя мимо коммутатора, он остановился и пристально поглядел на Марту Гутман. Марта, чувствуя на себе его взгляд, не подымала глаз от щита коммутатора, пока рука Баумера не легла ей на плечо. Но все равно она старалась не смотреть ему в глаза.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, герр Баумер, — напряженным тоном ответила она.

— Это верно?

— Да, герр Баумер… только я…

— Что?

— Я бы хотела взять свои слова обратно, — торопливо зашептала Марта. — Я готова умереть от стыда. Не знаю, как я могла… Я была не в себе, герр Баумер.

— Ну, само собой, — сочувственно сказал Баумер. — Не думал же я, что вы будете распевать песни, узнав о смерти мужа. Я не болван. И не бесчувственный.

— Спасибо, герр Баумер, — благодарно прошептала Марта. Ее покрасневшие глаза налились слезами. — Я сделаю все, чтобы занять место моего мужа.

Баумер потрепал ее по плечу.

— Знаете, — вполголоса сказал он, — когда шагаешь по дороге, остается только одно: шагать и шагать вперед. Те, кто хо-чет повернуть назад, убеждаются, что обратного пути нет. Любопытно, не правда ли?